Мила Божович - Жизнь жизней

Дни спорили о имени — как зваться,
зима или весна, — азартно,
ожесточенно, как в последний раз.

Шли дождь и снег внахлест. Начало марта
врывалось мощно в ветреный февраль —
он дни сдавал, как повелось, без боя,
о том напоминает календарь.

Но всё зима не думала сдаваться
и дней еще так восемь или -надцать
или весь март тянулась канитель,
а кончилась волшебно и внезапно —
тропа упруга — синь и высь — апрель!

…И ты идешь с чумным после болезни
и к дням другим повернутым лицом.

Какие сумрачные люди
идут навстречу в ноябре!
Озлённый ветер души студит
и выстужает до пере-

охладевания. Природа
повинна в этом или мы,
что с каждым обреченным годом
всё безнадежней холодны.

Клекотом
уха коснулась чужая речь,
как закопченные, странников этих лица,
а в выходные — рабочая куртка с плеч! —
в общем потоке несет их наша столица.

Пусть погруженные вместе в утробу-метро,
вдруг и себя осознавшие космочастицей,
«мы» и «они» — это так обоюдоостро,
и обоюдно стремление отгородиться.

…Но гастарбайтер, пришедший на роль, —
гладиатор.
Он же илот или прол, или он крепостной.
Пьеса еще не окончена, правку внес автор,
и ничего преходящего нет под луной.

Сирая память… Ветер раскачивает стволы,
потерявшие зелень, чуть ставшую
позолотой,
и они, как их ветер ни гни,
тянут вверх корявые ветви свои,
устремясь от земли, —
где невидный стоит обелиск,
и венок цвета крови — в своей утопили
врага,
и все те же на ленте слова: памяти
павших героев.
…Здесь давно нет войны, только пуще
скудеет земля
и все гуще стоят обелиски…

Тиран висит на крючке
и вращает глазами.
И мы не знаем, что знает он,
что не знаем мы,
что и он ничего не знает
и не делает ничего —
вращает глазами…

Когда боль захлестывает с головой,
и пытаешься вынырнуть,
а тебя накрывает другой волной —
о, хотя бы на выдохе!

Когда сил не почувствуешь сделать вдох —
укрепиться в отчаянье
помогай мне, бог. Не оставь меня, бог
опечаленный.

Я не знаю, за что ухватиться мне…

Знать бы, думает ли муравей,
когда над ним занесли сапог,
об ускользающей жизни своей,
о том, что успел и чего не смог,
о том, что видится лишь ему,
вдруг оставшемуся одному…

Опускается ночь,
и душа отправляется бредить,
или бродить. Все равно.
Сновиденья
не помещаются в мозг
и торчат из него,
как из корзинки, —
и перья, и хвост
переливчатый…

Не ищи замены и забвения
тяжести сегодняшней своей.
Лишь на час придет успокоение,
но зато потом — вдвойне больней.

Не ищи, за что бы ухватиться, —
все кругом пропало, воздух пуст,
и земля бессмысленно кружится
все быстрее и быстрее… пусть.

Может, в миг предельного отчаянья
огоньки далекие планет
хоть чуть-чуть, а приоткроют тайное
и невыразимый хлынет свет.

Тенями за ней в больнице
неизвестность, страх.
И истаивает личико
на глазах.

И учусь смотреть я прямо,
глаз не отводя,
и прощаюсь с ней на равных,
выходя.

А когда придет черед уходить,
ты получишь знак,
и никто не узнает, когда и как.
Белым голубем обернувшись в пути
и цепляясь лапками за карниз,
ты еще захочешь к окну подойти…
Но в кромешном свете что разглядишь?