Дмитрий Цыбулин - Покаяние

Глаза его тускнели взором,
Война разбила руки в кровь.
Он стал слепым убийцей, вором,
Христа рапявший вновь и вновь!

Но годы шли своим этапом.
Тоска и совесть жгли его.
Он становился слишком слабым,
И вспомнил Бога своего.

И подняв взгляд к родной выси,
Он слабо замахал крылом,
Что б оторваться от земли
И полететь в далёкий дом.

Но вдруг… напрасные старанья!
И запоздало пришёл страх.
Он, словно агнец на закланье,
С бессильным скрежетом в зубах

Свалился на бок, чертыхнулся.
И понял: крылья тяжелы,
Он с ними в омут окунулся,
Он ими чествовал столы!

А грязь, меж тем, его сосала,
В трясину липкую влекла,
Гнала и в угол загоняла,
Былую силу отняла.

И не подняться больше Духу
С колен, избегнув эшафот.
К мольбам его и небо глухо,
И грех его пожал свой плод.

Отныне он — обычный житель
Болотных чувств и горьких дум;
Обычный воин в дикой свите,
Забытой Господом в аду.

Но Дух искал домой дорогу
В игре вина, в безликих снах.
И обманулся, понемногу
Сошёл с ума. Теперь — монах.

Глодали ветры и пороки
Его распятую судьбу.
Болоту отдавал все соки,
Уж представлял себя в гробу…

Но и сейчас ещё ютится
В глубинах Духа вера в сон,
Где всё обратно возвратится,
Где будет на вершине он.

В светлом дне, заколдованном тьмою,
С перевязью на пьяных глазах,
Я ощупывал время рукою
И наткнулся на собственный страх.

Страх был липким и скользким на ощупь,
Хладной грязью меж пальцев проник.
Только было в нём что-то такое,
Что несло мне спасенье. Я сник.

Было тихо и сыро, и душно.
Где-то капала чёрная слизь —
Это ложь выходила наружу…
Я всё понял! Светила зажглись

И пустили свой свет через ночи,
Сквозь хмельную мою перевязь.
И я понял, кто дух мой морочит,
И увидел я всю свою грязь!

И увидел, как солнце заходит
Навсегда, может быть, для меня…
Не любовь, так уж страх пусть возродит
Мою жизнь для Грядущего Дня!

Последние Дни за окном.
Как жалко! Всё жить бы и жить!
Но в горле предательский ком,
Душа волком начала выть.

И в сердце впиваются звонко
Слова, что читались до дыр.
Мне кажется всё это тонким,
Как стены соседних квартир,

За коими молятся дети
О взрослых проблемах войны.
Последние Дни на планете
Прощаются с воплем страны.

Прощаюсь и я, не прощая
Свою правоту, свою ложь.
Мечта не достойная Рая
Ржавеет, как ломаный грош.

Что было, что есть и что будет:
Ошибка в расчётах людей.
Нас время иное забудет:
И детский, и плачь матерей;

И песни, и радость, и горе, —
Всё канет в безликую грязь, —
И дикое злобное Море,
Которым здесь правила мразь…

Последние Дни догорают
(Я чувствую эту жару).
Мне ветер лишь траур сыграет,
Мой пепел развеет к утру.

Ты, Муза, вновь малюешь мою память,
Стремясь украсить то, что было сном.
Тебе, как в кайф, меня больнее ранить
И брать мою хребтину на излом.

А что потом, когда остынем, Муза,
И крышкой гроба хлопнем за собой?
Нам на могилу лягут сплетни грузом,
И нас покроют новою молвой.

И нагадают нам, что мы изгои,
Что мы сменили тысячи дорог,
Что мы с тобой друг друга точно стоим, —
Друг друга мы пускали в оборот.

Я люблю этот маленький город:
Эти степи, деревья, дома.
И, пускай, Атбасар ещё молод,
Пусть, его панорама пуста,
Пусть помойки здесь есть, пусть, развал…
Я люблю этот маленький город,
Он поэта во мне воспитал!

Жизнь прошла и оборвалась,
Как тать.
Мне бы сил, хотя бы малость,
Что б встать.
Только нету боле песен,
Чист и нотный стан.
Завелася в Музе плесень.
Я налил стакан.
Всё пустилось под сурдинку,
Всё свелось к нулю.
В поле я найду былинку,
Музе подарю.
Может, Муза спохватится,
Травкой прорастёт,
Вспомнит все живые лица
Прежде, чем умрёт.
И звезда падучим шлейфом
Мне напишет стих,
И запляшет снова Нимфа
На листах пустых.
Но смеётся Муза злая:
«Ты не смог!»
Я здесь тихо умираю,
Да не в срок.

В холодной мерзости гранёного стакана
Топил я жизнь, не смея рассказать,
Что я явился в этой жизни слишком рано,
Но слишком поздно мне её менять.

И пролетали месяцы и годы.
Хмельная кругом покатилась голова.
Вокруг меня красавцы и уроды
Ковали правдой ложные слова.

Куда б ни шёл я, пьяный от несчастья,
Везде о жизни врали мертвецы;
Везде бросали порванные снасти,
Ловили души в адские щипцы.

Чего искал я в этом лютом мире?
Какая правда может выжить в нём?!
И я запил, закрывшися в квартире,
Порою, забываясь вещим сном.

И было страшно утром на рассвете,
И были слёзы, — вечер приходил.
И ночью (то ли явно, то ли бредя)
В молитвах я прощения просил.

Я точно знал, что есть иная правда,
Что глупость истины и гениев умней…
Он обещал прийти ко мне на завтра,
Спустя так много страшных этих дней.

И Он пришёл! Я вышел из квартиры
И огляделся: мир уж догорал
И прожигал в иных сердцах он дыры,
Иные — Бог для славы призывал…

Я научился видеть сквозь обманы.
И там, за ними, я сумел понять,
Что мне явилась правда слишком рано,
Но слишком поздно мне её менять.

Я ненавижу Вашу «справедливость»!
Я сам так жил, но больше не могу.
Вся Ваша жизнь — лишь только суетливость.
А совесть закопали Вы в гробу.

Что будут ведать о былом потомки,
О Вашей жизни, наглой и глухой?
Когда лишь только бренные обломки
Напомнят внукам день тот роковой!

У поэта нет родного края,
Он всегда в изгнаньи и в беде:
Каждый день живёт и умирает,
Умирая, жизнь даёт себе.

У поэта нет родных и близких:
Сей удел обычных и господ.
Кто поймёт безумные записки?
Кто простит мятежный этот род?

У поэта ни кола, ни дома, —
Вечный странник дырявых чердаков.
Изгнан он из Рая и Содома.
Посетитель своих вещих снов.