Дмитрий Цыбулин - Покаяние

У поэта нет любви к искусству,
Ненавидит Муза и его:
Месяцами в подсознанье пусто,
Или жжёт немыслимый огонь.

У поэта нет строки бесстрастной
(Хоть на это многим наплевать):
Ему так важно знать, что знать не важно,
И в важность это знанье превращать.

У поэта нет признанья мира,
Этот мир поэт не признаёт.
Между ними бродит злая лира,
Не щадя, обоих словом бьёт.

У поэта нет обычных песен,
Только боль и правда, только ложь.
Но огонь пожрёт немую плесень
Этих строк, вчера бросавших в дрожь.

У поэта нет обычной славы:
Его слава — сплетни и хула.
У простых людей простые нравы:
Ныне — ангел, завтра — демон зла.

У поэта нет надгробных строчек.
Он — пропавший без вести солдат.
Лишь поставят в ведьмином урочье
Сгнивший крест без имени и дат.

В сером небе замолкнут вороны,
Мелкий дождь будет хныкать в степи.
Разойдётся толпа во все стороны,
И старушка отшепчется: «Спи…»

Будут хлюпать в грязи молчаливые
И с лопат будут глину счищать.
И родные все лица унылые
Про себя будут мёртвых прощать.

И с ближайшей могилы, с берёзы
Отлетят два пожухлых листа,
Упадут незаметно, как слёзы
В изголовье иконы Христа,

И останутся там веки вечные:
В гробовой темноте под землёй.
Кто-то выскажет речи сердечные
И умолкнет, нарушив покой.

Подойдут, попрощаются группами.
И закроется гроб на века…
За сосновыми досками грубыми
Не услышу я стук молотка.

Ах, если бы ночь, или день, или утро,
Иль вечер багряный мне дал бы свой кров.
Я снова бы встал, не лукавствуя мудро,
Собрался б в дорогу. Вот, путь мой готов.

Проверю часы, укладу чемоданы…
И выброшу всё, закрыв дверь на ключ.
Пусть снова на сердце откроются раны,
Пусть снова на голову льётся из туч,

Пусть ветер бросает в глаза пыль и мусор
(Мне всё ж этот путь он покажет с лихвой),
Пусть вновь издевается гордая Муза
Над нищим поэтом, над голой душой.

И степи из далей, из высоты горы:
Мне всё это мило, мне всё это дом.
Я помню ещё все ничтожные ссоры,
Которые сердце сжигали огнём.

Я помню свой сон, расточительно долгий.
Я помню их лица и ложь на устах.
Но память свою я оставлю на полке,
Где пыль, предвещавшая мне этот крах.

Пусть хлюпает слякоть, скользит под ногами,
Пусть солнце мне выжжет на коже узор.
Идти мне милее своими путями,
Чем снова топтать этот хоженый двор.

Cняты маски. Уходит ночь.
И бал торжественный растаял.
По одному уходят прочь
Безликие оттенки мая.

Сон был не в руку. Пустота.
Рассвет неспешно двигал тучи.
На кухне капала вода.
Бодун ещё немного мучил.

И надо встать. Как раб, трудиться,
Что б не хватило на мечту,
Что б закусить и похмелиться,
И снова поплестись к труду.

День будет сер. Соврал синоптик:
Нам это солнце только жжёт.
Мы лишь кусаем свои локти
И слепо верим, — счастье ждёт.

Но это ложь. Опять уснём,
Наденем маски для веселья.
Не нам играть с чужим огнём,
Не нам испить чужое зелье.

Пустые окна. Затхлость. Тишина.
Холодный ветер еле слышно воет.
И хочется испить опять вина,
Что бы вины не видеть за собою.

И хочется уйти, оставив всё
(Ведь ничего, почти что, не осталось).
Гнилое небо светится ещё,
Раз солнце по утру сегодня встало,

Как встал к стене казнённый человек.

Слова, слова (без дела и движенья),
Одни слова. Как я устал от них!
Как я страданья выпросил в моленьях,
Читая небу горький этот стих!

Как я бежал с безумною толпою,
Ложь нацепив, как подлое ярмо.
Слова опять смеются надо мною,
Жестоко измываются на зло.

Слова неслись, дела не поспевали.
Слова Христа распяли в сотый раз.
Слова стыда из уст моих слетали.
Слова, — не верю больше в вас!

Слова? Слова пусты, как всюду.
Я — лишь один, один — лишь цифра всех.
И я, как все, опять беспечно буду
Провозглашать весельем этот грех.

И где мне взять хоть дольку чистой правды?
Подняться б высь, очистить хилый дух.
Не утолить мне Музой эту жажду,
Она стреляет, досчитав до двух.

И я прошу словами это небо,
Прошу душою Бога в сотый раз:
«Дай на сегодня нам не много хлеба!
Прости греховных и безумных нас!»

Май омертвел свинцовым небом.
Распался атом бытия.
Как надоело жить мне хлебом,
Топтать подошвой грязь за заря!

Как надоели будни смерти
В чужом краю, в чужих домах!
В душе моей скребутся черти:
Я проиграл им этот страх.

Я проиграл слепые роли,
Наивно веруя в людей.
Хватает мне своей юдоли
Средь этих хмурых майских дней.

Хватает мне разбитых окон,
Вагонов ржавых, серых стен.
Мне этот мир выходит боком
В эпоху страшных перемен.

Мне этот мир добавил боли,
Со вздохом первым, с криком уст.
Я проиграл слепые роли,
И город мой остался пуст.

Застыла осень в предвкушеньи
Дождей грядущих и ветров.
Среди торжественных сомнений
Осталась строчка из стихов,

Ни кем не писанных доселе,
Горящих листьями в костре…
Поэт ли я на самом деле,
Или кликуша на хвосте?

Ответит осень мне дождями,
Шептаньем листьев из-под ног.
Мы все поэты меж словами,
Уже отжившими свой срок.

Стихи — лишь точка отправленья,
Рисунок рваных облаков.
Поэт в изгнаньи и в сомненьи,
Рождённый в совести оков.

Давно отцвела сирень
За покосившимся забором.
Я доживаю свою лень,
Глотая прошлые раздоры.

Я доживаю, словно лето
(Ещё так юн, но уже хмур).
У анатома жду совета
Во время мёртвых процедур.

А за чужим окном летели
Мои года, как летний пух;
Как жаркий ветер и метели;
Мелькнувший ночью, злобный дух.

А за чужим окном чужие
Дома, деревья, люди… мир.
И ветви яблони нагие
Сгорят в печах чужих квартир.

И город мой, чужой на веки,
Опутан сетью проводов.
И я в сетях у человеков,
Нашедших свой родимый кров.