Ирина Валерина - Вспоминательное [СИ]

Когда-то, в том светлом мире, мне воздуха было много,
и к небу — подать рукою, и к звёздам — всего лишь шаг.

...Вернулась. Пустые избы — хозяйки гостят у Бога,
а озеро стало меньше, и в лес заросла дорога,
и плачет моя ундина в некошеных камышах.

И цвёл каштан, и белый дождь цветков
к утру, в котором в теле было тесно,
кончался, оставляя старый стол
застеленным,
и не хватало места
для всей приезжей, свойской ли родни —
меня опять сажали на коленки.

Недели три он был со мной, моим —
любимый дядька.

После: свадьба, Ленка —
красивая заносчивая тварь,
что через год свинтила с лучшим другом,
ничейный сын и жизненная хмарь,
и времена, идущие упруго
по битым в хлам надеждам и мечтам,
и зрелость с долговой распиской смерти.
Всё после.
Обо всём узнает сам.
Я промолчу.

Пусть он опять начертит
на влажной к ночи дедовой земле
мне карту звёзд и скажет: «Видишь, Ирча,
вот здесь твой дом»,
и подмигнёт: «Секрет!»,
и кто-то вышний этот час не вычтет,
а нам отдаст,
и будет дождь идти
до самого утра — цветочный, звёздный,
и всё у Юрки будет впереди,
хотя я знаю — глупо верить.

Поздно.

«Когда деревья были большими»,
мама умела взахлёб смеяться.

Лето дремало в черничном кувшине.

Кот, к вящей радости домочадцев,
носил мышей и седых капустниц,
а также минуты иного счастья.

Мир пятого лета был безыскусен
и монолитен.

Растил фломастер в альбомной глади
цветы и страны.
Торились тропы в полях пшеницы,
шептались с ветром вьюнки-смутьяны,
и васильков молодые лица
смотрели радостно и открыто.

День предстоящий дышал разбоем,
набегом в яблоки, пыльным зноем,
и чем-то тёплым, уже забытым.

Зачем держусь я за этот тесный
мирок, пошитый по мне тогдашней?

...Возможно, слышу, как дышит бездна,
и быт мой пыльный, писчебумажный,
давно не в силах противовесить
тому, что спросится в ночь ответов.

...Глаза откроешь на счёте «десять» —
в черничных россыпях бродит лето...

Псы приходили на порог,
ловили мух, зевая громко,
и лучшая из ста дорог
стелилась жёлто камнеломкой.
И дни текли, как водопад,
и груши падали на землю.

Шёл август маршем на закат,
по ходу обрывая стебли
беспечных сарафанных дней.

...Стотонно надвигалась школа.

Рабов рюкзачных сентябрей
толкали в строй по протоколу:
фальшиво-астровый букет —
зачатки звёзд, пленённых нагло,
подъём в шесть тридцать,
липкий свет,
«линейка» и дурак-сосед
с упорством рыжего онагра.

Но это после... А тогда
трава дышала росным утром,
и плоть стрижиного гнезда
грустила о сиюминутном:
росли птенцы и рвались вон.

Листки с календаря слетели,
и мир, что бременем гружён,
вдруг наступил на самом деле.

Но псы ступали на порог,
но травы принимали росы,
и я в трезвонящий звонок
вошла, не чувствуя угрозы...

Сокровища просты:
баранка,
карамелька,
сеть ниточек «кошачьей колыбельки»,
цветное стёклышко,
пластмассовый голыш,
велюровый лоскут,
речная галька.

Июль, текущий зноем с тёмных крыш,
напоминает пламя зажигалки,
в которой газ закончится вот-вот,
но раз огонь пока ещё живёт,
то воздух и танцует, и струится.

На яблоне в гнезде сидит жар-птица
и к пятнице ждёт новеньких птенцов,
жар-птиц курлычет до стесненья зоба
в манере доспевающих отцов.
Все волки серы, сказочны, беззлобны,
едят с руки и подставляют лбы
под узкую чумазую ладошку,
и жизнь течёт как будто понарошку,
но формирует будущую быль.

Давно прошел далёкий тихий год,
в котором я не знала большей боли,
чем ссадины, полученные от
избытка жизни,
времени
и воли,
в котором так просторны были дни,
и танцевать, как Эльмовы огни,
являлись сильфы на ушко иглы,
рождались саламандры из золы,
и эльфам, обживающим чердак,
и гномам, что освоили подполье,
хватало сил держать голодный мрак
на дальних подступах к благому лукоморью.

Теперь я ближе зрелости, чем те,
такие дорогие и родные,
оставшиеся в полной темноте
страниц альбомных.
Очень молодые —
отец и мама.
Мама ждёт меня,
мечтает о смешливой пухлой дочке,
кудрявой, как соседское ягня —
и только тем уже любимой очень,
ещё не зная, что придёт подменыш,
угрюмица, молчальница, чужак.

Прости мне, мама, всё, что я не так...
А впрочем, если ты в меня не веришь,
то я темна, невидима, вольна,
как берег позабывшая волна.

Дары волхва щедры:
потёртый бублик
и с праздника спасённая конфета,
неразличимо чей, но медный тугрик,
четыре неопознанных предмета,
запчасти Лего к чудо-кораблю,
беспарные носки,
дыра в кармане,
сакральный миг встречальных целований
и сотое с утра «тебялюблю».

Как всякая девочка, состоящая из
бутылочных стёклышек, гольфов, бантов,
я каждое утро слетала вниз
по лестнице (пугая кота-педанта,
методично обходящего весь подъезд
для проверки целостности вчерашних меток)
со скоростью, делающей невозможным любой протест.
Меня звало великое множество тайных мест,
а также открытых свету беседок.

Мир был голосист, и я была в нём,
конечно, не самым пронырливым воробьём,
но достаточно шустрым воробышком.

Время тогда не приходило с обыском
для изъятия из памяти лиц просроченных,
а для яблочных пикников хватало друзей, обочины
и старого бабушкиного одеяла.

Но однажды время меня поймало
и сказало:
— Пора и тебе взрослеть.
Сегодня будем смотреть на смерть.

Смотреть не хотелось — там плохо пахло
то, что недавно было двоюродным дедом.
На прошлой неделе он учил меня искусству беседы
и показывал в книжке древнюю драхму,
а сегодня на его глазах лежали медные пятаки.
По дому топали чужие туфли и сапоги,
и день под столом тянулся, как грушевая смола.

После время пошло быстрей, и я много чего смогла:
повзрослела, не наделав критичных глупостей,
но чуть позже дошла до клинической близорукости
от любви с первого взгляда,
соблазнила умудрённого лиса виноградом
стадии восковой зрелости,
а также ещё раз увидела смерть
так близко, что в годы серости
провалилась и принялась неметь.