Ирина Валерина - Вспоминательное [СИ]

Хлеба насущные цвели,
в тон василькам носились платья.

Год первый вышивался гладью,
и утро с запахом оладий
влекло меня на край земли.

Да, край земли тогда был близко,
но тесен был манежный плен —
хоть я до маминых колен
и доросла, до перемен
не доросла ещё Ириска.

Что ж, в утешители призвав
нос целлулоидного зайца —
а чем в манеже утешаться? —
точила зуб на домочадцев
и думала, как мир неправ.

Ведь я тогда постичь могла
закон земного притяженья —
и был разломанным печеньем
пол заманежья сплошь усеян,
но вновь сердитая метла
внеся по-быстрому поправки,
сметала начисто мой труд.

Я поняла потом — не ждут
моих открытий.
Мир зануд — «сиди в манеже
и не мамкай!»

Но время шло, и я росла,
учась по ходу притворяться —
хоть тяжек груз цивилизаций,
но детству свойственно смеяться —
и, в общем, выросла мила.

А вскоре тягостный манеж
преодолён был между делом.
Мир показался твёрдым телу,
но тело оказалось смелым,
и не подавлен был мятеж.

Я помню этот сладкий миг
прорыва за черту запрета —
потом ни поцелуй брюнета,
ни дым от первой сигареты
того триумфа не затмил.

Там за порог звала судьба,
дышало небо васильково,
мне, низвергающей основы,
мир открывался гранью новой,
и спели жёлтые хлеба...

У прадеда были дети. Сначала их было много,
но к возрасту патриарха остались лишь дочь и сын.
У прадеда были пчёлы — он был для них добрым богом,
и часто терялись пчёлы в пространствах его седин.

Младенец, без года ангел, мой брат, вызволял их смело
из дебрей колючих прядей взлохмаченной бороды,
и мама — почти девчонка — тревожилась и немела,
не зная ещё касаний прожорливой пустоты.

А прадед смеялся басом и целовал ладошку,
и пах молоком и мёдом день старшего из мужчин,
но время брело к закату, серело ничейной кошкой
и вышло совсем в итоге к полудню сороковин.

Я видела бы всё это, когда родилась бы прежде,
чем прадед мой лёг на лавку и сделал последний вдох,
но, выждав четыре года, поймал меня частой мрежей
в бездонной пучине света уже не пчелиный бог.

Нет брата, а я осталась — не лучший хранитель рода,
во мне много слов и хлама и мало родной земли,
но видела — шёл мой прадед по мостику над Смородой.
...А может, не шёл он вовсе, а пчёлы его несли?..

Корми синиц, синицы — суть зимы.
Конечно, сцену делают детали,
но снегири давным-давно пропали,
и некому их вспомнить, горемык.

А я, представь, всё помню, как вчера:
мой третий год, и хрусткий снег, и санки,
и злой мороз, и мама спозаранку
меня везёт, а времена утрат
так далеки, что кажется — не тронут,
пройдут по краю, мимо, стороной...

Сижу, мотаю круглой головой:
платок, две шапки...

Тощие вороны в борьбе за корку;
полутьма и свет —
в ряду фонарном прочерки морзянки,
а рукавички так пропахли манкой,
что хочется не есть её вовек.
И тяготит утерянный совочек —
а без совочка как, скажи, зимой?

Но вспыхнут вдруг, не виданные мной,
в рябинных пальцах алые комочки.
И я в порыве: «Ма-маа! Пасматли!
А это кто?» — и сердце бьётся шало.
И смотрит мама, после, одеяло
поправив: «Вот смешная... Снегири...»

И ясень в дедовом дворе,
и муравейник суетливый,
и паданцы под старой сливой,
и август в дождевом ведре,
настоянный на спелых звёздах;
и липовый тягучий воздух;
и колосок незрелой ржи,
засушенный в пространствах книги;
и подкрыльцовые ежи —
несуетливы, темнолики;
и песни, свитые дроздом,
и яблоневый сад,
и дом,
и полумрак пустых сеней,
и страх,
и бег густых теней,
и взгляд взыскательный с икон,
и вздох лампадного огня —

всего лишь миг, минутный сон
того, кто сроду отрешён,
того, кто выдумал меня
на склоне дня...

Человек, лицом чёрен,
на плече ворон,
приходит в тихую полночь.
Взгляд его — вскипевшая щёлочь,
поцелованная кислотой.

У ворона глаз пустой,
на голове фригийский колпак
(выглядит как дурак,
но это, пожалуйста, между нами, —
ворон властвует над именами
и знает моё, самое тайное,
спрятанное за седьмой печатью).

Человек садится на край кровати.
У него ладони Каина,
ещё не открывшего грех —
в мозолях размером с лесной орех.
Человек чинит земную ось —
от века так повелось,
он не помнит иной судьбы.
На его плечах и небесный быт,
и земное мироустройство.

Ворон сердит, гневливо вопит:
невермор или мементо —
мне не понять.

Человек ему :
— Успокойся,
не начинай опять.
У неё за душой ничего нет,
разве что свет,
да и в том — моменты:
стёклышки,
бусины,
яркие ленты,
беспечный смех,
перепачканные черникой ладошки,
царапины,
оставленные соседской кошкой,
и ещё один,
пока неявный для тьмы предмет.
Впрочем, всему своё время.

Гладит по голове, целует в темя:

— Спи, дитя, спи, нелёгкое бремя.
Вырастешь — разберём.

Встает в оконный проём
и соскальзывает в густую ночь.

Ворон чистит перья,
недобро смотрит:

— Спи, ничейная дочь.
Вырастешь — разбер-р-русь.

Щёлкает клювом,
переламывая побеги мысли — хр-р-русть!

Засыпаю послушно.

Боюсь.

Наш мир был юн и жесток — мы были юны и жестоки,
на лекциях ты рисовал тела обнажённых дев,
а я на песке вела замки, мосты, дороги,
и в жерле львиного зева жил муравьиный лев.

Он пожирал живьём зашедших за край букашек,
а я всерьёз опасалась, что лев очень много ест,
но взгляд фасеточных глаз надменен был и вальяжен,
и я покорно несла по жизни свой тяжкий крест.

Мой жертвенный коробок был ужасом мух наполнен.
Я жрица была, он — бог, дарующий в жвалах смерть.

Нуждался ли он во мне?
Вопрос, безусловно, спорный,
но стоит ли смысл искать, когда тебе только шесть?

Я поклонялась тогда прозрачным ячейкам крыльев,
и сердце срывалось вниз, когда прикасалась к ним,
и я умащала их отборной цветочной пылью,
и бог принимал мой дар, воистину терпелив.