Елизавета Полонская - Города и встречи. Книга воспоминаний

В книге:

В 1920–1923 гг. были написаны лучшие стихи Полонской — чеканные и свободные, никогда потом она не писала столь открыто.

Разумеется, отклики на поэзию Полонской не были сплошь комплиментарными. Отнюдь. Немало писали и об изъянах ее стихов; главный упрек рецензентов Г. Иванова и В. Пяста относился к языку, который Г. Иванов назвал «ахиллесовой пятой ее творчества» [12] Пяст В. Два ожерелья // Жизнь искусства. 1921. № 810. 27 сент. . Кажется, эти упреки Полонская отчасти инспирировала строкой, обращенной к Всевышнему:

Поэт сам признается, что русский язык для него не родной, — отреагировал Г. Иванов. Между тем язык, на котором написано это стихотворение, чужой не для автора, а для Иеговы, о котором здесь идет речь и для которого русские славословия — чужие. Критик же полагал, что речь идет о его Боге. Это, разумеется, не значит, что Полонской не надо было работать над языком — не забудем: она долго жила вдали от животворной русской речи…

В 1920-е гг. среди основных тем Полонской явственно выделяли три: общественно-политическую современность, любовь и материнство и, наконец, еврейскую.

Весомость «общественных стихов» Полонской осознавалась людьми разных политических и художественных взглядов. В отношении к интимной лирике Полонской единодушие критиков было не столь очевидно. Мариэтта Шагинян, отметив у нее «небывалое еще в нашей поэзии интеллектуально-женское самоутверждение», писала: «Е. Полонская разрабатывает серию женских тем (любовь, материнство) с остротой ничем не маскируемого своего ума, что делает ее разработку совершенно оригинальной (см. пленительную колыбельную о кукушонке, потрясающий Sterbstadt и др.)» [13] Шагинян М. Литературный дневник. М.; Пг., 1923. С. 141. .

Что касается еврейской темы, то именно в первые послеоктябрьские годы Полонская осознает свое еврейство и — вместе с тем — свою принадлежность к русской культуре и свою любовь к России; в стихах 1922 г., обращаясь к своей стране, она без обиняков формулирует остроту очевидной для нее коллизии:

Еврейская тема, лишившись в 1930-е гг. внутреннего напряжения, продержалась в стихах Полонской до 1940-го («Правдивая история доктора Фейгина»), пока она не стала запретной в СССР с началом политики неприкрытого государственного антисемитизма.

В 1922-м Полонская послала свою первую книгу стихов Троцкому. Создатель Красной армии прочел ее внимательно и, похоже, оценил (об этом говорит хотя бы такой пассаж в его статье «Партийная политика в искусстве»: «Мы очень хорошо знаем политическую ограниченность, неустойчивость, ненадежность попутчиков. Но если мы выкинем Пильняка с его „Голым годом,“ серапионов с Всеволодом Ивановым, Тихоновым и Полонской, Маяковского и Есенина, так что же, собственно, останется, кроме еще не оплаченных векселей под будущую пролетарскую литературу?» [14] Троцкий Л. Литература и революция. М., 1991. С. 169–170. . Наверное, более эффектной была бы ссылка на текст письма председателя Реввоенсовета Республики, доставленного фельдъегерской почтой к ней на Загородный, 12, но, увы, письмо это в красном запечатанном сургучом пакете было уничтожено уже в начале 1970-х [15] Как рассказал автору М.Л. Полонский, обнаруживший пакет в архиве матери и в испуге уничтоживший его. .

После смерти Ленина политическая ситуация в России менялась быстро: в 1925-м был сокрушен Троцкий, в 1927-м — Зиновьев и Каменев (затем ликвидировали «правых», но с ними Полонская лично знакома не была). Сторонников «левой оппозиции» вычистили из партии, сослали. Была среди них и близкая подруга Полонской Н. Островская, из писем которой, потом уничтоженных, она многое могла узнать и смертельно испугаться. На руках у Елизаветы Григорьевны были старая мать и маленький сын. Близкий «серапионам» Евгений Шварц написал про те времена: «Полонская жила тихо, сохраняя встревоженное и вопросительное выражение лица» [16] Шварц Е. Живу беспокойно. Л., 1990. С. 292. . Стихи Полонской теряли энергию, полет мысли, становились — в своих главных темах — все более советскими. Ортодоксальные критики именовали этот процесс «общим поворотом интеллигенции к строительству социализма»; элементы этого поворота они находили даже во второй книге Полонской.

Между тем топор над ее головой висел денно и нощно, однако Полонскую не тронули. Она много переводила (более всего ей удались Киплинг, Брехт и Бехер), писала газетные очерки, иногда стихи… Неизменно, даже и в «оттепельные» годы, избегала публичности; страх, ослабевая, не отпускал…

В 1930-е гг. понижение качества поэзии Полонской ощущалось всеми поклонниками ее первых трех стихотворных книг (третья — «Упрямый календарь» — вышла в 1929-м). Особенно грустное впечатление производил сборник «Новые стихи», изданный в 1937-м. Бывали, конечно, у нее удачи и после 1920-х — скажем, предвоенные, не все еще опубликованные, стихи о разоренной Европе, но они, что называется, не делали погоды…. Конечно, творческий спад в стране, парализованной всеобщим страхом, имел не индивидуальный, а всеобщий характер: эпоха террора не может располагать к творчеству. А у Полонской этот страх поселился тогда, когда многие еще и не догадывались, что ожидает страну.

В рабочих тетрадях Полонской с начала 1920-х гг. сохранилось немало дневниковых записей, интересных для историков литературы. В конце 1945-го — начале 1946 г. Полонская вела записи, открывающие первую часть этой книги, но вскоре она их оборвала — «литературные» события 1946 г. к жизнеописанию не располагали. Тем не менее сам замысел не раз напоминал о себе и в 1958 г. стал наконец реализовываться. Время — неслучайное: хрущевская «оттепель» не одну Полонскую подвигла к написанию мемуаров (напомню, что в 1959-м к работе над книгой «Люди, годы, жизнь» приступил друг ее юности Илья Эренбург, и эта книга, за написанием которой Полонская заинтересованно следила, стала знаковой для наших 1960-х гг.). Как и Эренбург, Полонская боялась Сталина, ее страх был не только за себя, но и за близких. Она, конечно, старалась приписывать все его преступления той черной сотне, которая-де его окружала; страх страхом, но обходиться газетными клише и не думать о том, что она видела вокруг, Полонская не могла. В подтверждение приведу фрагмент ее письма Эренбургу из Перми 5 сентября 1943 г.: «Дорогой Илья. Мне очень понравилась твоя статья в еврейской газете, особенно заключительные слова о месте за судебным столом [17] В статье «Наше место», напечатанной 11 августа 1943 г. в «Биробиджанской звезде», Эренбург писал: «Мы можем уступить другим наше место на праздничном торжестве. Одно место мы не уступим: место среди обвинителей. Мы настоим, чтобы никто не отнял у нас права сказать: встаньте, палачи детей! Встаньте и выслушайте приговор! Его диктует наша совесть, его пишут пули наших солдат!» . К сожалению, кроме самого страшного, есть еще и менее страшные — фашистские плевелы, залетевшие в нашу вселенную. Как их судить? Они пускают ростки где-нибудь на глухой пермской улице, в душе каких-нибудь курносых и белобрысых подростков, и что может выжечь их души?» [18] Цит. по: Почта Ильи Эренбурга: Я слышу все… 1916–1967. М., 2006. С. 129.