Елизавета Полонская - Города и встречи. Книга воспоминаний

А вот письмо Полонской другому адресату — участнику рабочего кружка за Невской заставой М. Бублиеву (он прочел ее воспоминания в журнале и спросил, почему она ушла из партии; отвечать ей показалось легче в третьем лице): «Лиза, отдавая должное руководителям партии, не могла закрывать глаза на догматизм теоретиков и неизбежные склоки эмигрантской жизни. Зыбкий, неясный свет этого полуголодного существования рисовал людей зловещими карикатурными тенями, а литература, приходившая из России, усиливала это впечатление. Сборники „Знание“, самые прогрессивные печатные органы того времени, поместили пьесу Леонида Андреева „Дни нашей жизни“, персонажи которой являлись по терминологии самого автора „бывшими людьми“. Как это ни странно, но это прозвище стало для Лизы и приехавших вместе с нею в Париж молодых членов партии как бы символом людей революции, потерпевших крушение» [2] Там же. . Наконец, строки из письма 1924 г. критику П.Н. Медведеву: «Эмигрантщина оттолкнула меня от партии <���…>. С Эренбургом вместе мы издавали два юмористических русских журнала „Тихое семейство“ и „Бывшие люди“». Это ее единственное упоминание тех безусловно сатирических, а не юмористических парижских журналов — никогда после 1924 г. Полонская не говорила о них; ее соавтор по «Бывшим людям» и «Тихому семейству» Илья Эренбург вообще никогда не упоминал об этой странице своей биографии. Зато о журналах написала в своих воспоминаниях посещавшая в 1908—1909 гг. собрания парижской группы большевиков Т.И. Вулих. Рассказав, как Эренбург принес в группу первый номер журнала «Бывшие люди» и молодежь с живейшим интересом принялась его рассматривать, листать, повторять вслух шутки, она засвидетельствовала: «Заинтересовавшись, Ленин тоже попросил один номер. Стал перелистывать, и по мере чтения все мрачнее и все сердитее делалось его лицо; под конец, ни слова не говоря, отшвырнул буквально журнал в сторону. Все веселье группы сразу пропало, все притихли как-то <���…>. Потом мне передавали, что Л[енину] журнал ужасно не понравился, и особенно возмутила карикатура на него и подпись. И вообще не понравилось, что Э[ренбург] отпечатал и, по-видимому, собирается широко распространить. На этом кончилась в Группе деятельность Эренбурга» [3] Мемуары Т.И. Вулих хранятся в фонде Б.И. Николаевского в Гуверовском институте войны, революции и мира (Стэнфордский университет, США). Их текст предоставлен мне Дж. Рубинштейном. .

Лиза Мовшенсон, чью фамилию Вулих не запомнила или даже не знала, также перестала посещать собрания большевистской группы. Она закончила медицинский факультет Сорбонны и, когда в 1914 г. началась война, стала военным врачом, приняв участие в обороне Нанси. Через год российское правительство разрешило своим гражданам подтвердить зарубежные врачебные дипломы сдачей экзаменов в России. Лиза вернулась домой и получила диплом в Юрьевском университете. Необходимо было зарабатывать на жизнь (отец умер, брат учился в университете, средств у семьи не было). Через Земский союз она оформилась в эпидемический отряд, приданный 8-й армии Юго-Западного фронта; отряд объезжал участки фронта в Галиции и Буковине.

Полонская вернулась в Петроград в 1917 г., будучи уже замужем, имея сына. Когда осенью большевики взяли власть, имя петроградского врача Е.Г. Полонской им ничего не говорило — даже тем, кто помнил по Парижу медичку из Сорбонны Елизавету Мовшенсон. Об ее отношении к большевистскому перевороту, что бы она впоследствии об этом ни писала, исчерпывающе говорит всего одна дневниковая строчка о том, что на выборах в Учредительное собрание она проголосовала за кадетов. Добавлю, что немало существенных подробностей на сей счет можно найти и в ее вполне откровенных стихах 1920–1922 гг. …

Пожалуй, только к 1924 г. поэтесса Елизавета Полонская полностью смирилась с новым режимом и, судя по ее автобиографии того времени, вспоминая революционную молодость, с восхищением заговорила о прежних своих товарищах. Зиновьев в 1924-м входил в правящий страной триумвират, причем в Питере был всевластным хозяином, тем не менее Полонская в биографических текстах нигде не называет его фамилии, ограничивая себя сердечными упоминаниями товарища Григория — может быть, это ее и спасло в 1937-м: ни в одном доносе ей не припомнили былые знакомства, ни один следователь не выбивал на нее показаний у арестованных. (Замечу в скобках, что в последней своей книге, которую ему уже не дали закончить, Зиновьев вспоминал, как в Париже их с Лениным «поливали» враги, и припомнил к слову тот самый журнал «Бывшие люди» [4] См.: Зиновьев Г. Из книги о Ленине // Известия ЦК КПСС. 1989. № 7. С. 166. .)

Близкими друзьями времен парижской группы остались для Полонской Маруся Левина, Илья Эренбург, Надя Островская — о них чуть позже.

Навсегда вернувшись в 1917 г. в Петроград, Полонская служила врачом в фабричных амбулаториях; как все интеллигенты, вела скудную жизнь беспартийного служащего эпохи военного коммунизма. Чтобы как-то прокормить семью (мать, маленького сына, брата-студента), надо было тащить лямку нескольких совместительств. При этом она много писала, печаталась, участвовала в литературной жизни города — в заседаниях и вечерах студии издательства «Всемирная литература», Вольфилы, Союза поэтов, Дома искусств (где собирались «Серапионовы братья»). Это были годы очень трудного быта и ее лучших стихов.

Полонская познакомилась со многими литераторами: Андреем Белым, чьей прозой восхищалась, Замятиным, Ремизовым, дорожила дружбой и прислушивалась к мнению Шкловского, Тынянова, Эйхенбаума, Корнея Чуковского и Маршака, подружилась с «серапионами» и стала членом их «братства». Но только два человека оказались ее настоящими учителями : Николай Гумилев и Михаил Лозинский. Это вовсе не означает, что, скажем, поэзия Гумилева оказала заметное влияние на ее стих, — недаром писавшие о стихах Полонской не упоминали в рецензиях имени Гумилева, они отмечали следы иных влияний: Мандельштама, отчасти Ахматовой… Точно так же это не означает, что стихи Полонской Гумилев принимал благосклонно, — прочтите в ее воспоминаниях, как он выскочил из комнаты Дома искусств, где вел поэтическую студию, услышав ее новые стихи «Я не могу терпеть младенца Иисуса». Совсем юный Лев Лунц, принимавший революцию, но не созданный ею режим, и человек иных, нежели Гумилев, эстетических и мировоззренческих установок, говоря о пророческой силе стихов Полонской, написал: «Ее стихи об Иисусе с невиданной, опять же пророческой! — дерзостью восстают на христианскую мораль. И мне смешно, когда благонамеренная критика возмущается этими „кощунственными“ стихами, проглядев в них библейский пафос цельного и непреклонного пророка. Стихи Полонской построены точно из одного камня и, в лучшем смысле этого слова, однообразны. Их единое дыхание — пафос» [5] Цит. письмо С.С. Подольского к Е.Г. Полонской от 16 января 1967 г. // Личный архив Е.Г. Полонской. .