Елизавета Полонская - Города и встречи. Книга воспоминаний

Черные годы сталинщины не сделали ее сталинисткой, как, скажем, давнюю подругу Мариэтту Шагинян; поэтому она радовалась «оттепели», хотя и не обольщалась ею. Приведу еще один фрагмент из письма Эренбургу (25 мая 1964 г.): «Очень ценю, что тебе понравились воспоминания о Зощенко. О себе я написала тоже, о маме, отце, об еврейско-польской среде, где росла до приезда в Петербург. О 1906—08 годах, о Париже, войне (той), о 20-х годах, о серапионах. Пока никто не хочет печатать. Перед смертью продам в Архив. Главное — писать без „сладких слюней“. Сейчас все пишут так красиво-противно…» [19] Цит. по: Почта Ильи Эренбурга: Я слышу все… 1916–1967. М., 2006. С. 566. . Конечно, ей хотелось напечатать свои воспоминания, и успех опубликованных ею в «Трудах» Тартуского университета мемуаров о Зощенко подхлестнул ее, но цензуру никто не отменял. Работа над книгой подходила к концу, и она поняла, что напечатать ее шансов мало, а потому стала писать более откровенно, иногда даже (по тем временам) — резко; это видно по написанному в последние перед болезнью годы — в главах о Тынянове (сравните написанное там о Маршаке с главкой о нем, напечатанной в Тарту), о Лозинском, Есенине, Выгодских…

Вначале были написаны две мемуарные повести — «Детство» и «Мои школьные годы». Они были слишком беллетризованы; Полонская не стала их печатать, а, существенно уплотнив и переписав текст, превратила в начальные главы публикуемой книги. Это было примерно в 1961 г., тогда же она написала о поездке в Берлин и про Белостокский погром. А дальше, отойдя от хронологической канвы, обратилась к сюжетам 1921 г. («Дуэль Виктора Шкловского» и «Эрато»), затем всю зиму 1961–1962 гг. писала главы о Петербурге 1906–1908 гг., следом — о Париже 1910 г., после чего — о поездке в Коктебель в 1924-м и о «серапионах». «Вспоминаю только то, что хочу, — даже удивительно», — сообщила она в 1964 г. Илье Эренбургу [20] Там же. С. 571. .

Полонская написала о своем детстве, о Лодзи, которую мы знали по стихам Тувима, переведенным, кстати сказать, Полонской, и главным образом по фильму Анджея Вайды «Земля обетованная» (1975) — фильму, который Полонская уже не увидела, и, скажем прямо, это была не ее Лодзь. Она написала о гимназии, которую ненавидела, и о людях, что ее окружали, — родственниках, симпатичных и не очень, о подружках, которых всегда было маловато, о молодых людях, что нравились ей или не очень, — их она предпочитала девчонкам. О сильных впечатлениях детства — скажем, о страхе погрома в Лодзи или в Белостоке, о поездках, запомнившихся навсегда, будь то в очаровательную Одессу или в деловой, сугубо немецкий Берлин, о дивном Париже, оставшемся в сердце, или о провинциально-еврейском Двинске, который тоже не уходил из головы.

Она написала о тех, кому хотела, хоть немного, усилиями своей памяти продлить жизнь. Написала с симпатией, но не олеографично. Когда вспоминала о цензуре, спохватывалась: ведь так не напечатают, и начинала себя редактировать. Получалось хуже, да и неточно, и теперь, бывает, приходится гадать: так сознательно или просто ошибка памяти? Ну, скажем, очень симпатичный ей дядя Гилярий назван редактором либеральной газеты «Южное обозрение», которую-де издавали его богатые родственники, но он был именно издателем газеты, а вовсе не ее редактором…

В наибольшей степени самоцензура коснулась описания начала ее революционной деятельности. В личном архиве Полонской сохранилась первая ее запись, касающаяся будущей главы о Петербурге 1906–1907 гг. Это всего несколько строк (они озаглавлены «Невский район»); отметим, что первые мысли автора были не о рабочей молодежи, рассказ о которой фактически и составил главу, а о старших товарищах — тех, о ком она почти ничего не смогла написать. Это запись для слабеющей памяти, зафиксированы имена, вытравленные из памяти поколения: «Абрам — Крыленко был агитатором и выступал на митингах. Зиновьев Григорий был организатором Невского района. Маруся — Лилина была секретарем Стеклянного подрайона. Злата Ионовна (З.И. Лилина — будущая жена Зиновьева. — Б.Ф. ). Каменев был пропагандистом. Лев Борисович». Чуть подробнее Полонская написала только о реабилитированном Крыленко. Зиновьев и Каменев лишь мельком упоминались без каких-либо суждений, Лилина даже не упоминалась.

Сознательные неточности или умолчания делались, чтобы обойти цензуру или чтоб не навредить человеку, его близким (скажем, в главе о «серапионе» Никитине Полонская даже не упомянула любимую всеми «серапионами», лучшую его повесть «Кол» — она ведь хорошо знала, что сам он смертельно боялся про свой «Кол» вспоминать). Отказ от иных сюжетов связан не только с цензурной «непроходимостью», нежеланием причинить вред или предположением, что читателям это не будет интересно. Иногда это понятное нежелание «исповедоваться на площади» — скажем, «любознательных» читателей заинтересовал бы рассказ о ее замужестве, о Л.Д. Полонском, но тут уж она точно предпочитала замкнуть уста (иное дело стихи, где поэт приоткрывается куда больше, нежели в мемуарах; стихи Полонской, увы, не все опубликованы; ряд стихотворений, имеющих прямое отношение к тексту мемуаров, помещен в качестве приложения 2 к этой книге). Иногда не было точной информации о событиях прошлого, а «история» не спешила рассекретить сюжеты (самостоятельные же архивные разыскания в России — дело сплошь и рядом изматывающе безнадежное, тем паче для поэтессы в 70 лет…) Вот, скажем, меньшевистское восстание в Грузии в августе 1924-го — это фон большой главы о Тифлисе. В силу сугубо личных обстоятельств Полонская помнила об этих днях многое, но политическая подоплека и важные подробности остались неведомы ей, а потому и читателю. Впрочем, и публикатору тоже; в трехтомном курсе истории Грузии о них — всего несколько бессодержательных фраз, в других книгах — вообще ни слова; люди, занимающиеся историей Грузии, говорят о меньшевистском восстании 1924 г. невнятно. Была ли это провокация грузинской ЧК? А если так, какова ее цель? Отсылки, скажем, к роману Робакидзе «Хранители Грааля», который никак не заменяет сколько-нибудь строгого описания событий, мало что дают. Немногое прибавляет и обращение к тогдашней кавказской прессе, подтверждающей лишь общую канву описанного Полонской и порождающей новые вопросы.

22 октября 1924 г., выступая на совещании секретарей деревенских ячеек при ЦК РКП(б), Сталин высказался о восстании без подробностей: «В газетах у нас пишут о бутафорских выступлениях в Грузии. Это верно, ибо в общем восстание в Грузии было искусственное, не народное» [21] Сталин И. Сочинения. М., 1947. Т. 6. С. 308. . Через 11 лет Берия повторил это суждение, оснастив его лексикой, предвосхищающей грядущий 1937 г.: «Грузинские меньшевики, опираясь на грузинских князей, дворян, лавочников, попов и др., на деньги и средства англо-французских империалистов и их генеральных штабов организовали бутафорское восстание против советской власти <���…>. Подонки фашистско-контрреволюционной меньшевистской партии, во главе с Н. Жордания, окончательно продавшись империалистам и интервентам, возлагая все свои надежды на контрреволюционную войну и интервенцию империалистических государств против Советского Союза, превратились в заурядных шпионов…» [22] Берия Л. К вопросу об истории большевистских организаций в Закавказье. М., 1936. С. 155.