Владимир Гальской - Путь усталости

Где б ни был ты, теряя по звену
Свою судьбу от Альп и до Памира,
Ты навсегда останешься в плену
Тобой придуманного в детстве мира.

Ты родину свою унес с собой,
Ее нигде в пути ты не оставил.
Доволен будь везде своей судьбой,
Себя жалеть под солнцем ты не вправе.

Пускай потеряны и родина и дом,
Изгнанникам дано иное счастье:
Во всем величье целостном своем
Мир ощутить, разорванный на части.

Отражают зеркала, витрины
В шуме улиц, в тишине домов
Те же лица, головы и спины
Сонма ненавистных двойников.

Кривится в годах отображенье,
Жизнь, мазок роняя за мазком,
Юноши счастливое виденье
Заменяет грустным стариком.

Зеркало! — страшнее нет прибора,
Что придумала людская злость.
Зеркало! — холодный столб позора
И жестоко хлещущая трость.

Злым портретом Дориана Грея
Всем грехам оно ведет учет.
И давно забытого злодея
В зеркалах преступник узнает.
Благостен Господь к Своим созданьям, —
На себя смотреть нам не дано.
Но божественное состраданье
Волей нам подобных снесено.

Бережно наводим амальгаму,
Тщательно шлифуем мы стекло.
Чтобы жизнь людскую сделать драмой,
Чтобы зеркала блестели зло.

В сатанинском нашем вдохновеньи
Мы не тратим жалость на живых.
Но в последнем к смерти уваженьи
Черным крепом покрываем их.

Сначала родина, потом семья —
Все кануло, все ускользнуло в Лету.
И вот теперь я обречен по свету
Влачить останки самого себя.

Но все-таки во мне еще живет
Высокое и ясное сознанье:
Все радости, всю скорбь Господь дает,
И не по силам нету испытанья.

Сядь у руин, как Иов на навоз.
Гноящие скрепя упорно раны,
Молись, чтоб не иссяк источник слез,
И пой страданью своему осанны.

Чтобы во тьме к тебе грядущих дней,
В твой душе спокойно-примиренной,
Затеплился лампадой тихий свет,
Над холмиком мечты несовершенной.

Я начал постигать тебя, Сальери.
Сомненьям отравленный творец,
Ты близок мне в своем святом неверьи,
Что достижим бессмертия венец.
Ты жив во всех, кого священной лирой
Благословляя тронул Аполлон,
Кто обречен лепечущему миру
Нести созвучий полноценный звон;
Кто победил слепое вдохновенье
И, постиженьи медленном Творца,
Горит огнем высокого стремленья
Гармонию осмыслить до конца.

Однообразное движение колес
Шевелит воду мутную Дуная,
И птиц ленивых вспугнутая стая,
И берегов унылый желтый лес.

Еще один последний поворот,
На глади вод описан круг широко
И пристани — баржа, потертым боком
Очередной приемлет пароход.

Загрузят уголь. Тачек длинный ряд,
Скрипя, вползает по дрожащим сходням.
За ивами маячит колокольня,
В вечернем небе окнами горя.

Забытый край, безлюдны берега,
И только вывеска над низким кровом
Дощатой пристани поблекшим словом
Название «Мохнач» уберегла.

***
Последняя стена. Разбита рать.
Тяжелый пар течет с реки волною,
Прохладною ковыльной целиною
Просторы Угрии поверженной лежат.

Куда бежать? Чужой победы рог
Уже трубит над горестной равниной
И многолики, но едины
Юг, север, запад и восток.

Устали кони. Спотыкаясь шли.
Вставал прозрачно-хрупкий серп двурогий,
Затравленный король, без войска, без дороги,
Пил аромат потерянной земли.

Давили латы; онемев, рука
Безвольно никла к лошадиной гриве.
Степные ветры в трепетном порыве
Дым деревень несли издалека.

В тумане липком куталась земля.
Не видели глаза обман болота,
И вечности бесшумные ворота
Открылись, принимая короля.

И где-то здесь, у этих берегов,
В трясине топкой вязли люди, кони,
И не были страшны уже погони,
И не пугал звенящий звук подков…

***
Нагружен уголь, снова пароход
Скользит вдоль серой поросли ракиты,
И кажется далеким и забытым
Мохач, затерянный у тусклых вод.

I

Ангел, но не ласковый хранитель,
А безжалостный, жестокий, злой,
Воспитатель странный и учитель
Наблюдать приставлен надо мной.
Он во всем со мной обличьем сходен:
Так же гладко выбрит, так же сед,
Волосы стрижет по той же моде,
Носит тот же галстук и жилет.
И за каждой новой неудачей,
Издеваясь над бедой моей,
Он подходит поступью кошачьей,
Он стучится у моих дверей.
Говорит язвительно: «Послушай,
Ты, седой ребенок, не балуй.
Ты легко когда-то отдал душу
За девичий первый поцелуй.
Что же ты теперь еще хлопочешь,
Что томишься мукою земной?
Никого ты полюбить не можешь,
Ты навеки безысходно мой».
Я кричу ему: «Отдай мне душу,
Старый шулер! Откуп слишком мал,
Я тебе в лицо сказать не трушу,
Что меня ты гнусно обобрал.
Был тогда доверчив я и молод,
Я не мог заметить твой обман;
Жег меня исканий вечный голод,
В мир глядел сквозь розовый туман.
Пенились и звали океаны,
Видел птиц неведомых полет,
На песках Сахары караваны,
В огненном сияньи — вечный лед.
Подвигов искал больших и смелых,
Верил в правду, ненавидел ложь,
И легко паря на крыльях белых,
Был душою с серафимом схож.
В сумрак ты одел моря и сушу,
Маяков задул зовущий свет,
Ты, добытую обманно душу,
Бросил в мир, в котором солнца нет.
Я запутался в твоих тенетах.
Разве в этом жизни смысл и цель?
Каждый день вставай, ходи, работай,
Вечером опять вались в постель!
За стеной кричат и плачут дети,
Каждый шорох больно ранит слух.
Ты не хочешь честно мне ответить,
Кем ты послан, ненавистный дух?»
И в порыве безысходной муки
Я его пытаюсь отпихнуть.
Пальцы крепкие схватили руки.
Говорит мне: «Терпеливей будь.
Что мне в том, что куплен по дешевке,
Я всегда удачной сделке рад.
Ни к чему, романтик мой, уловки,
Души я не отдаю назад.
Я украл твою, тебя жалея.
Мне смешна была любовь твоя.
Ты б до смерти в сумрачных аллеях
Сладко млел под трели соловья.
Чистота твоя — пустое слово!
Жажда подвигов и странствий — блажь!
В мире все давным-давно не ново,
Все моря и страны все — мираж.
Радуйся негаданной удаче!
Ты чего хотел: семьи, детей?
Проживешь спокойней и богаче
Без мещанских нищенских затей».