Николай Доризо - Я сочинил когда-то песню

Зеленеют скверы
В свежем
летнем лаке.
Едут
пионеры
В подмосковный лагерь,
И,
как доброй новости,
Рад я,
вдруг заметив
Надпись
на автобусе:
«Осторожно,
дети!»

Замерло движение
И, как подобает,
Транспорт
с уважением
Путь им уступает.
Родина,
ты самая
Добрая на свете.
Вот она —
страна моя:
«Осторожно,
дети!»

Нашего Отечества
Светлая примета.
Но в эпоху атома
Ох, как надо это,
Чтоб
не на автобусе,
А на всей планете
Надпись,
как на глобусе:
«Осторожно,
дети!»

Едем мы по Германии,
По Германии Западной,
Как абстрактная живопись,
Сплошь огнями заляпанной,
Вдоль проспектов дозволенных,
За плечо уходящих,
Мимо окон зашторенных,
Столько судеб таящих!
Мимо зданий зияющих,
До нутра обнаженных…
Как давно мы не видели
Стен,
войной обожженных!
Не в России — во Франкфурте,
Здесь,
на самой чужбине,
Дней минувших развалины
Сохранились доныне.
И внезапною памятью
Вдруг в прозренье мгновенном
Вижу форму эсэсовца
На мужчине почтенном.
Он стоит,
улыбается,
В пальцах веточку крутит.
Как чертовски не хочется
Плохо думать о людях!
Всюду стекла витринные,
И не души,
а вещи.
Город,
словно аквариум,
Освещенный зловеще.
Нам дано расписание —
За минутой минута.
Есть маршрут.
А Германия
Где-то сбоку маршрута.
Повседневная,
близкая
И такая далекая,
С чьей-то нежной запискою,
С чьей-то думой нелегкою,
С чьей-то встречею в скверике,
Самой первой, невнятною,
С чьей-то верностью,
ревностью,
Мне, быть может, понятною.
Где ж ты, эта Германия,
Что ж ты не откликаешься,
За какими деревьями
От меня ты скрываешься?
Боль в плече от ранения
Мне сегодня,
как другу,
Не мешает, Германия,
Протянуть тебе руку.

Я запомнил, товарищи,
Фестивальное,
верное,
Дорогое пристанище —
Общежитье фанерное.
Словно символ братания,
Рядом с Кубой —
Британия,
А за стенкой,
не далее, —
Молодая Италия.
Вот она —
география:
Три дорожки из гравия.
Здесь они,
кругосветные,
К центру запросто сходятся,
И под кранами медными
Негры
с немцами моются.
Одеяний стоцветие.
Общежитье на Пратере…
Не года,
а столетия
Друг от друга нас прятали.
За степями-пампасами,
За горами, за далями,
За военными базами
Родились,
вырастали мы.
На смерть веку вчерашнему
Надо было нам съехаться,
Чтоб вот так,
по-домашнему,
Вместе бриться у зеркальца.
В этом зеркальце маленьком
Расстоянья сближаются,
В этом зеркальце маленьком
Вся земля отражается —
Лица желтые,
красные,
И такие индийские —
Удивительно разные,
Поразительно близкие!..
Есть у века двадцатого
Пушки, книги, газеты,
Сила страшная атома,
Скоростные ракеты.
Только зеркальца этого
Так ему не хватало,
Чтобы в нем
человечество
Вдруг себя увидало!
Увидало
доверчивым,
Очень юным
и верным
В центре Вены,
на Пратере,
В общежитье фанерном.

Пешком
Совершаю
свой длинный,
Свой первый
по городу
путь, —
Обидно
автобусной шиной
Такую красу
зачеркнуть.
То площадь
в старинной оправе,
То трубы
фабричных застав,—
Ей-богу,
в одной Братиславе
Не менее
ста
Братислав.
Сплетение
улочек тесных,
Скульптур
почерневшая медь.
Как здорово,
как интересно
На окна чужие
глядеть.
Понять бы мне
эту столицу,
Расставить бы все по местам,
Не так-то легко
научиться
Проспектам ее
и мостам.
До улочки
узенькой самой,
В которую
жадно вхожу,
Распутаю
всю Братиславу
И в узел
на память
свяжу.

Без знатных званий
и фамилии
Он начинал
как санкюлот,
Шел,
как на пир,
на штурм Бастилии,
Кричал:
— Да здравствует народ! —
Не знал,
что ждет его корона
И власть державная притом,
Что, генерал Наполеона,
Он станет шведским королем,
Двором лукавым возвеличен,
И сам
поверив,
что велик,
С годами
стал он деспотичен,
К одеждам
царственным
привык.
Когда ж монарха хоронили
В костеле,
словно божество,
Когда с почтеньем обнажили
Плечо державное его,
Под роскошью экипировки
Узрел весь двор,
пришедший в храм,
Слова былой татуировки:
Смерть королям,
Смерть королям!

Старик
с хромающей походкой,
Немногословный,
одинокий,
Из жизни вычеркнут
решеткой,
Он пробыл
двадцать лет
в остроге.
За той же самою стеною,
Что Вера Фигнер
и Морозов,
Томился
той же тишиною
И вместе с ними
ждал допросов.
Гулял,
когда они гуляли,
Безмолвно,
медленно,
подробно.
В глухую ночь
они хоть спали,
А он не спал
и кашлял злобно.
Он знал дотошно
их привычки,
Он узнавал их
по дыханью…
День
начинался
с переклички —
Так
двадцать лет
по расписанью.
Он молод был.
И молодыми
Они сюда
пришли когда-то.
Из года в год
он вместе с ними
Старел
под сводом каземата.
Когда бы знал он,
надзиратель,
Тюремщик,
властью облеченный,
Что он,
их мелочный каратель,
По сути
тот же заключенный.
Себя нисколько не жалея,
Они томиться здесь готовы
За торжество святой идеи.
А он за что?
За харч грошовый?

На рынке
пирожками торговать,
Водить полки
на приступ
под Полтавой.
С вельможами
в хоромах
пировать,
А утром
вновь
опохмеляться славой.
Быть на такой блестящей высоте,
Уже иметь
ко всей державе
доступ…
Очнуться в Третьяковской
на холсте
В продымленной избенке
не по росту.

Все
в нем
Россия
обрела —
Свой древний гений человечий,
Живую прелесть
русской речи,
Что с детских лет
нам так мила, —
Все
в нем
Россия обрела.
Мороз и солнце…
строчка — ода.
Как ярко белый снег горит!
Доныне
русская природа
Его
стихами
говорит.
Все
в нем
Россия обрела —
Своей красы
любую малость.
И в нем
увидела себя,
И в нем
собой
залюбовалась.
И вечность,
и короткий миг,
И радость жизни,
и страданье…
Гармония —
суть мирозданья,
Лишь он один
ее постиг!
Все
в нем
Россия
обрела,
Не только
лишь
его
бессмертье,—
Есенина
через столетье,
Чья грусть
по-пушкински
светла.
Все
в нем
Россия
обрела —
Свою и молодость,
и зрелость,
Бунтарскую
лихую смелость,
Ту,
что веками в ней жила, —
Все
в нем
Россия
обрела.
И никогда ей так не пелось!