Адам Мицкевич - Стихотворения. Поэмы

У Гогенлиндена под вражеским напором
Навеки бы Ришпанс {341} покрыл себя позором
(Не зная, что близки Князевича отряды),
Но Яцек, Робак тож, под грохот канонады,
Ришпансу передал, что близятся поляки, —
И тотчас перешли войска его к атаке.
Ходил с уланами он брать Самосиерру {342}
И дважды ранен был; скажу еще, к примеру,
Что с Козетульским там сражался он бок о бок,
Приказы тайные передавал им Робак,
Испытывал людей, налаживая связи, —
Всех подвигов его не перечтешь в рассказе!
И здесь готовил он восстание, панове,
Но после битвы сам скончался в Соплицове.
Когда об этом весть до Польши докатилась,
Уже от кесаря скитальцу вышла милость.
Покойник награжден рукой Наполеона
Отличием — крестом Почетным легиона.

Все эти сведенья примите во вниманье,
Ведь как маршалок я веду теперь собранье
(Впервые новый чин я предаю огласке),
За службу Яцека и по монаршей ласке
Пятно бесчестия с него навеки смыто,
И патриотом я зову его открыто.
А если кто из вас, хотя бы ненароком,
Теперь обмолвится о Яцеке с упреком,
Тот будет отвечать по строгости статута
За опороченье, и с ним поступят круто.
Ответит за вину и шляхтич именитый,
И мещанин простой, ничем не знаменитый,
Еврей и хлебороб, живущие в повете:
Об этом равенстве гласит артикул третий.
Пан писарь войсковой в акт занесет решенье,
А Возный сделает позднее оглашенье.

Хоть орден опоздал, герой ушел со света,
Но славы Яцека не умаляет это.
Пускай не увенчал достойного при жизни,
Но памяти его послужит он в отчизне,
Кладу его на гроб, потом снесу ex voto
Пречистой от ее слуги и патриота».

В глубокой тишине, торжественный, суровый,
Повесил орден он на скромный крест дубовый.
Бант, пышно связанный из ленточки червонной,
И звездный крест на нем под рыцарской короной, —
Блеснул на солнце он лучистою оправой,
Как отблеск дел земных, покрытых вечной славой.
В молчанье все тогда колени преклонили
И за усопшего молились на могиле.
Тут слово доброе нашел для всех Соплица,
Всех отобедать звал, потом повеселиться.,

Сидели старики на лавочке у входа,
Поставив рядышком два полных жбана меда,
Смотрели в сад они. Средь маков, майорана —
Ну впрямь подсолнечник! — блестел шишак улана.
Он золотой, перо за ремешок заткнуто,
А рядом девушка в зеленом, словно рута;
Она не высока, глаза как первоцветы.
Подруги по саду гуляют, разодеты,
И, чтобы не мешать той парочке влюбленной,
Подальше рвут цветы в густой траве зеленой.

Потягивают мед друзья, забыв раздоры,
И, нюхая табак, заводят разговоры.

«Да, да, Гервазенька», — заговорил Протазий,
«Да, да, Протазенька», — ответствовал Гервазий,
«Да, да!» — промолвили они согласно снова,
Кивая в такт речам, а Возный молвил слово:
«Что ж, кончился процесс, я не скажу худого!
Бывает всякое, запомнил я процессы,
В которых видывал и худшие эксцессы,
Но брачный договор кончал и рознь и ропот.
С Борзобогатыми так помирился Лопот,
Крепштулы с Куптями, Путраменты с Пиктурной,
Мацкевич с Одынцом, Квилецкий с паном Турно.
Что говорить! Литвы с Короною раздоры
Горешков и Соплиц превосходили ссоры.
А лишь за ум взялась Ядвига-королева —
Интрига кончилась без крови и без гнева.
Когда есть у сторон девицы или вдовы,
На примирение пойти мы все готовы.
Но тяжбы с церковью не разрешить умело,
И с кровными вражда продлится без предела,
Затем что свадьбою нельзя закончить дело!
Спор Руси с ляхами сильней был год от года,
Хотя произошли от братьев {343} оба рода;
И с крыжаками нам тягаться надоело,
Пока не одолел в конце концов Ягелло.
С доминиканцами у Рымши бесконечно
Тянулся длинный спор, и длился бы он вечно,
Когда б не выиграть доминиканцу Дымше.
С тех пор и говорят: «Бог выше пана Рымши!»
«Мед лучше Ножичка!» — добавлю я для связи».
Тут кружку осушил за Ключника Протазий.

«Все правда! — отвечал ему старик польщенный. —
Дивит меня судьба возлюбленной Короны
И дорогой Литвы! Господь соединил их,
Да замешался черт, супругов ссорит милых!

Что ж, брат Протазенька, видать, и в самом деле
К нам из Короны вновь поляки прилетели.
Служили вместе мы в одних полках когда-то.
В поляке я ценю бойца-конфедерата!
Когда б их видеть мог покойный Стольник только!
Эх, Яцек! Яцек!.. Но… Что слезы лить без толка!
И если снова мы соединились с Польшей,
То позабыто все, грустить не надо больше!»

Протазий подхватил: «Ну, разве же не странно,
Что нашей Зосеньке, теперь невесте пана,
Вещало знаменье брак этот непреложно!»
Но Ключник оборвал: «Звать панной
Софьей должно! Не девочка она и рода не простого,
А внучка Стольника, тебе напомню снова!»
Протазий продолжал: «На этом самом месте
Явилось знаменье сегодняшней невесте!
Сидела челядь здесь и пиво попивала.
Вдруг видим: падают к нам с крыши сеновала
Два воробья лихих, не прекращая драки,
И шейка серая у одного вояки,
Другой чуть почерней; свернули оба крылья
И катятся клубком, осыпанные пылью.
Вмиг челядь прозвище дала двум кавалерам:
Горешки — черному, Соплицы — с зобом серым.
И если серая наскакивала птица,
Кричим: «Горешкам стыд! Да здравствует Соплица!»
А если черная — кричали, не помешкав:
«Соплица, не робей! Одолевай Горешков!»
Со смехом ждали мы, кто победит в сраженье,
Вдруг видим, Зосенька упала на колени,
Пернатых рыцарей рукой накрыла смело;
Но пара и в руке смириться не хотела,
Летели перышки — дрались они так лихо.
На Зоею глядючи, шептались бабы тихо,
Что, видно, неспроста, — избрал господь девицу
Навеки примирить Горешков и Соплицу.
Примета как-никак теперь осуществилась,
Хотя мы думали о Графе, ваша милость!»

Гервазий отвечал: «Немало есть на свете
Диковин, но кому постигнуть тайны эти?
Добавить кое-что и я могу к рассказу:
Хоть и не дивно так, а не поверишь сразу!
Я не терпел Соплиц, смеялся их обидам,
Перетопил бы всех, но по секрету выдам,
Что я Тадеуша всегда любил за удаль.
Как он колачивал товарищей — забуду ль!
Все в замок бегал он, и с каждым новым разом
Я подстрекал его и не к таким проказам.
Отважно приступал малыш к любому делу,
С вершины дуба он шутя срывал омелу,
Вороньи гнезда он сбивал с сосны шумливой.
Все удавалось, все! Я думал — под счастливой
Звездой он родился, и жалко, что Соплица!
Кто мог бы угадать тогда, что так случится
И с панной Софьей в брак Тадеуш вступит скоро!»

Тут кружки поднялись на смену разговора,
И слышались порой глухие восклицанья:
«Да, да, Гервазенька!» — «Да, да, Протазий, пане!»