Адам Мицкевич - Стихотворения. Поэмы

Отпраздновал тогда Горешко обрученье,
Повсюду толки шли об этом обрученье,
Лишь только ей кольцо надел сын каштеляна, —
Упала в обморок и заболела панна,
И чахла с той поры от горя и печали.
Шептались — влюблена… Но кто любим, не знали…
А Стольник весел был и пировал с друзьями,
Он задавал балы, и дни сменялись днями,
Шла за пирушкою разгульная пирушка,
На что был нужен я — ничтожество, пьянчужка?
Обрек меня порок на посмеянье света,
Меня, который был грозой всего повета,
Меня, которого звал Радзивилл {334} «коханку»,
Который проезжал, бывало, по застянку
Со свитой пышною, под стать и Радзивиллу,
А саблю вынимал — пять тысяч их светило
Вокруг моей одной, внушая страх магнатам, —
И стать пьянчужкою, посмешищем ребятам!
Таким ничтожеством стал грозный пан Соплица,
А я ведь гордым был и вправе был гордиться…»

Тут Яцек, ослабев, опять упал на ложе,
А Ключник произнес: «Правдив твой суд, о боже!
Ты ль это Яцек тот? Соплица — и в сутане,
Проводишь жизнь свою в лишеньях и в скитанье!
А шляхтич был какой! Здоровый и румяный!
Я помню, пред тобой заискивали паны!
Усач! Гонялись все шляхтянки за тобою!
Ты с горя поседел, наказанный судьбою.
И как по выстрелу не смог позавчера я
Узнать первейшего стрелка родного края?
А как рубился ты! Я утверждать посмею,
Что ты не уступал на саблях и Матвею!
Певали про тебя влюбленные шляхтянки:
«Закрутит Яцек ус, и задрожат застянки,
Завяжет узелок на усе пан Соплица —
Хоть Радзивиллом будь, всяк перед ним смирится!»
Такой же узелок ты завязал и пану,
Но как ты сам надел смиренную сутану?
Усач Соплица — ксендз! Суд справедливый, боже!
Ты не уйдешь теперь от наказанья тоже.
Я клялся: кто прольет Горешков кровь, того я…»
Но Робак продолжал: «Нет, я не знал покоя…
Все дьяволы меня у замка искушали,
А сколько было их! Не слушал я вначале!
Но Стольник в мыслях был, ему желал я смерти.
«он дочку загубил, — нашептывали черти. —
Взгляни, пирует он, и замок полон света,
И музыка гремит, а ты потерпишь это?
И не покончишь с ним теперь же, здесь, на месте.
Черт подает ружье тому, кто жаждет мести!»
О мщенье думал я… Тут москали явились…
Глядел я, как тогда вы с недругами бились.

Неправда, не вступал я в сговор с москалями…
О смерти думал я и вдруг увидел пламя,
Глядел я на пожар сперва с восторгом детским,
Почувствовал себя потом злодеем дерзким,
Который ждет, чтоб все скорей в огне сгорело;
Хотел спасти ее. Бежать на помощь смело
И Стольника спасти…

Ты знаешь, как тогда вы доблестно сражались,
Валились москали, на приступ не решались…
Хотели отступать, палили без разбора.
Тут злость меня взяла: так победит он скоро!
Во всем везет ему, все с рук удачно сходит,
Он вместо гибели триумф себе находит!
Редели москали. Был ясный час рассвета.
Он вышел на балкон, и я увидел это!
Вот бриллиант его на солнце загорелся,
Он гордо ус крутил и гордо огляделся;
И показалось мне — узнал меня Горешко
И пальцем погрозил с презрительной усмешкой.
Я вырвал карабин у москаля и сразу,
Не целясь, выстрелил… Поверишь ты рассказу?
Все знаешь сам!
Проклятый карабин! Коль обнажаешь шпагу,
Ты можешь нападать и отступать по шагу,
Оружие отнять, не поразить сурово.
А карабин… На спуск нажал ты — и готово!
Мгновенье, искорка…

Гервазий! Отчего не целился ты лучше?
Я на ружье глядел, ждал смерти неминучей…
На месте замер я, стоял — не шелохнулся…
Так отчего же ты, Гервазий, промахнулся?
Добро бы сделал мне… Видать, так надо было…»

Рубака, стиснув меч, сказал ему уныло:
«Клянусь! Убить хотел я собственной рукою,
За выстрелом твоим кровь пролилась рекою,
Все беды начали на головы валиться,
А все по чьей вине? Да по твоей, Соплица!
Но в битве нынешней, — как вспомню, холодею…
Горешков родича убили бы злодеи, —
Ты защитил его и спас меня от смерти,
Свалил меня, когда стреляли эти черти…
Ты — нищий бернардин, и в сердце больше зла нет,
Защитой от меня тебе сутана станет.
Вовек не подойду я к твоему порогу,
С тобою квиты мы, а суд оставим богу!»

Ксендз руку протянул, но отступил Рубака:
«Твоей руки принять я не могу, однако;
Ты запятнал ее, убив не во спасенье,
«Pro Ьопо publico», а в гневе, ради мщеиья!»

Тут Яцек снова лег и на Судью с постели
Встревоженно глядел, глаза его горели,
И с беспокойством он просил позвать плебана
И Ключника молил: «Я заклинаю пана Остаться!
Может, мне позволит власть господня
Закончить исповедь, ведь я умру сегодня…»

«Как, брат, — сказал Судья, — ведь не смертельна рана,
Я осмотрел ее, зачем же звать плебана?
За лекарем пошлем, коль сбилась перевязка…»
Но ксендз прервал его: «Близка уже развязка!
Открылась рана та, что получил под Йеной,
И никаким врачам не справиться с гангреной!
Я в ранах знаю толк, взгляни, как почернела!
Бессилен лекарь тут. За смертью стало дело!
От смерти не уйти. Останься же, Гервазий,
Немного досказать осталось мне в рассказе.

Я счастлив, что не стал предателем отчизны
И столько вытерпел народной укоризны,
Хотя я грешен был, не превозмог гордыни.

«Предатель!» — кличка та мне слышится доныне.
При встрече земляки в глаза мне не глядели,
Приятели со мной встречаться не хотели,
Кто потрусливей был, тот уходил скорее;
Здоровались со мной лишь хлопы да евреи,
И те глядели вслед с ехидным громким смехом:
«Предатель!» — сотни раз раскатывалось эхом.
И в поле и в дому — повсюду это слово
Мелькало, будто бы круги в глазах больного.
А я… Я никогда не предавал отчизны.
Сторонники царя меня своим считали,
Богатства Стольника они Соплицам дали.
Таршвичане чин присвоить мне хотели,
Но совести моей они не одолели.
Бес искушал меня: я мог бы стать магнатом,
Вельможным паном стать, и знатным и богатым,
Вся шляхта гнулась бы перед своим собратом!
А чернь прощает все счастливому, Гервазий,
Коль взыскан милостью, коль у него есть связи.
Я это знал, и все ж… не мог!

Покинул край родной…
Где ни был, как страдал я!

Всевышний указал единый путь к спасенью:
Раскаяться, отдать всего себя служенью
Отчизне… Господу…

А дочка Стольника не справилась с бедою…
В Сибири умерла, скончалась молодою;
Оставила у нас в краю малютку Зосю.
Просил растить ее…

На злодеяние пошел я из гордыни,
Но не узнать теперь в смиренном бернардине
Былого гордеца. Вовек я не был робок,
Но голову согнул и принял имя: Робак —
Во прахе червь {335} .