Адам Мицкевич - Стихотворения. Поэмы

Хотел я искупить содеянное мною,
Загладить тяжкий грех смирения ценою,
И подвигом, и собственною кровью…

Отчизну защищал, не ради бранной славы
Ходил под пулями, бросался в бой кровавый…
Милее ратных дел мне подвиги смиренья.
Те подвиги добра, страданья и терпенья,
Которых никогда…

На родине не раз бывал переодетым,
Приказы тайные переносил при этом,
Порой в Галиции я оставался дольше,
Мой капюшон мелькал по всей Великополыне.
На прусской каторге я к тачке был прикован,
Плетями москалей насквозь исполосован,
В Сибири бедствовал и спасся еле-еле…
Нещадно голодал в Шпильбергской цитадели {336} .
Избавила меня от мук рука господня
И умереть дает в кругу своих сегодня.
И причаститься тайн…

С восстанием теперь я согрешил, пожалуй,
Кто знает, может быть, содеял грех немалый,
Мечта, что первым стяг поднимет Соплицово,
Что будет первое к восстанию готово,
Как будто бы чиста…

Ты отомстить хотел и стал орудьем мщенья,
Господь мечом твоим рассек без сожаленья
Все замыслы мои, а годы улетели!
Я посвятил всю жизнь одной великой цели
И полон был всегда надеждою одною,
Ее лелеял я, как детище родное,
А ты убил ее. И я прощаю все же!
А ты?..»

Гервазий отвечал: «Прости обоих, боже!
Ты ждешь причастия, и ты смертельно ранен,
Но не схизматик я, и я не лютеранин!
Я знаю, что грешно мне упиваться местью,
И сам хочу тебя утешить доброй вестью:
Когда покойный пан упал, тобой сраженный,
Я отомстить клялся коленопреклоненный,
И Нож смочил в крови, лились ее потоки…
Пан головой кивнул, крест начертал широкий
В знак, что простил тебя, — сказать уж был не в силах.
Простил тебя… Но кровь в моих кипела жилах,
Решил не говорить об этом я до срока,
Пока не отомщу сурово и жестоко».
Впал Яцек в забытье, не выдержав страданья,
И в комнате настал час долгого молчанья,
Плебана ждали все. Зацокали копыта,
И кто-то постучал, вмиг дверь была открыта.
Вошел еврей с письмом, в нем Яцку порученья,
А Яцек брату дал бумагу для прочтенья,
Письмо от Фишера {337} , что был назначен шефом
При штабе польских войск, возглавленных Юзефом.
Соплица вслух прочел, что кесарским советом
Объявлена война, молва гремит об этом,
Что созван общий сейм, как водится в Варшаве,
Что постановлено к их обоюдной славе
Соединить Литву с возлюбленной Короной.

Страдалец отходил с душою примиренной,
Громницу крепко сжал, заколебалось пламя,
Творил молитву он с поднятыми глазами,
И светлой радостью сменилась горечь муки;
«О боже, предаю свой дух тебе я в руки!»

Звон колокольчика раздался за дверями,
И в комнату вошел старик плебан с дарами.

А ночь прошла уже, и первый луч рассвета
Прорезал небеса опалового цвета,
Брильянтовой стрелой проник он сквозь окошко,
К постели побежал светящейся дорожкой,
Струящей тихий блеск сиянья золотого,
Как золотистый нимб на образе святого.

О незабвенный год, ты памятен для края!
Ты для народа был порою урожая,
Войной — для воинов, для песни — вдохновеньем,
И старцы о тебе толкуют с умиленьем.
Ты был предшествуем народною молвою
И возвещен Литве кометой роковою,
Литовские сердца, как пред концом вселенной,
Забились по весне надеждой сокровенной
В глухом предчувствии и радости и боли.

Когда впервые скот весной погнали в поле,
Голодный и худой, то люди примечали:
Стада не шли на луг, а жалобно мычали,
Ложились, головы к земле склонив уныло,
И зелень свежая их вовсе не манила.

Устало пахари в поля тащили плуги,
И песни звонкие не слышались в округе;
Не радуясь весне, не думая про жниво,
Волов и лошадей вели они лениво.
Не отводили глаз от Запада, — оттуда,
Казалось им, вот-вот должно явиться чудо.
Крестьяне, лошадей остановив без цели,
На перелетных птиц встревоженно глядели.
Вернулся аист вновь к родной сосновой сени
И крылья развернул, как белый флаг весенний;
Полками ласточки надвинулись шумливо,
Кружились над землей, и в клювах хлопотливо
Таскали грязь они для гнездышек проворно,
Тянули кулики вдоль заросли озерной,
И гуси дикие носились над землею
И с шумом падали, настигнутые мглою.
А в небе журавлей курлычет вереница,
И ночью сторожам от криков их не снится:
Так рано почему вернулась птичья стая?..
Пригнала буря птиц, наверно, не простая!

И снова косяки прорезали туманы,
Скворцы и чибисы, знамена и султаны
Белеют по холмам, проносятся по чащам, —
То кавалерия с оружием звенящим!
Меж них, как талый снег, плывущий с гор весною,
Шеренги хлынули, покрытые бронею.
В темнеющих лесах блестят штыки стальные,
Пехота движется, как муравьи лесные.

На Север! Кажется, за птицами вдогонку
И люди бросились в родимую сторонку,
Гонимые сюда таинственною волей.

Пехота, конница и днем и ночью в поле,
Багровы небеса от зарева пожаров,
Дрожмя дрожит земля от громовых ударов!

Война! Война! В Литве нет ни угла, ни чащи,
Куда бы не проник язык ее гремящий.
Лесные жители, чьи предки-старожилы
Не покидали чащ с рожденья до могилы,
Кто в небе слышал гром да вихрь неугомонный,
А на земле — зверей рычание и стоны,
А из людей — одних лесничих, — увидали,
Как зарево встает, окрашивая дали,
И услыхали свист летящего снаряда,
Что заблудился вдруг, попал куда не надо
И все крушит в пути. Страшило бородатый —
Зубр ощетинился, сминая мох косматый,
Тревожно поднялся близ векового клена,
И бородой трясет, и смотрит изумленно
На языки огня, — на черном пепелище
Граната кружится, как бешеная, свищет
И лопается вдруг. Испуганный впервые,
Зубр в ужасе бежит в чащобы вековые.

Война! И юноши тотчас же рвутся в битвы,
А женщины творят с надеждою молитвы,
И повторяют все с восторгом умиленным:
«С Наполеоном бог, и мы с Наполеоном!»

Весна! Навеки ты останешься для края
Весною воинов, весною урожая.
Весна! Я не забыл, как ты цвела, богата
Хлебами, травами, надеждами солдата!
Полна предчувствия грядущих испытаний,
Я не забыл тебя, весна моих мечтаний.
Рожден в неволе я, с младенчества тоскую,
И в жизни только раз я знал весну такую!