Адам Мицкевич - Стихотворения. Поэмы

Гречеха отвечал: «Нет, пан ясновельможный,
Мне бесов не ссужал на пир колдун безбожный,
Такие пиршества бывали встарь нередки,
Любили угощать на славу наши предки,
И был обильный стол явлением обычным!
Рецепты вычитал я в «Поваре отличном».
Увы! Обычаи забыты в наши годы,
И поддалась Литва влиянью новой моды, —
Скупятся и у нас: не терпят, мол, избытков,
Жалеют для гостей закусок и напитков,
Не пьют венгерского, а тешатся шампанским,
Московской модою — напитком шарлатанским!
И, деньги на пиры для шляхтичей жалея,
Спускают золото за картами, шалея!
Открою вам теперь и собственное горе, —
Пусть не обидится на это Подкоморий, —
Когда из сундука я взял сервиз старинный,
Он повстречал его насмешливою миной
И хламом называл, игрушкой старосветской,
Пригодной для забав ну разве только в детской!
Сказал, что для пиров он вовсе не годится.
Увы! Согласен был с ним и судья Соплица!
Но если мой сервиз привел вас в удивленье,
То, значит, он и впрямь хорош на загляденье!
Не знаю, будем ли еще когда, Панове,
Приветствовать гостей столь славных в Соплицове?
Знаток банкетов вы, и я просить вас стану
В дар эту книжку взять: понадобится пану,
Чтоб задавать пиры во славу легиона,
Кто знает, может быть, и в честь Наполеона!
Поможет книжечка вам не одним советом.
Как получил ее, я расскажу об этом!»

Тут шум послышался, то шляхтичи кричали:
«Пускай живет Забок, не ведая печали!»
Толпа ввалилась в зал, и Матек с нею вместе.
Судья приветствовал Добжинского по чести,
С вождями усадил на самом видном месте.
И выговаривал он ласково соседу,
Что позже всех пришел и опоздал к обеду.
«Пришел сюда не есть — обедаю я рано, —
Из любопытства я пришел на праздник пана,
Чтоб нашу армию увидеть на постое, —
Она ни то ни се, сказал бы, да не стоит!
Но шляхта не дала уйти мне от обеда,
Ты усадил за стол — благодарю соседа!»
В знак, что не хочет есть, тарелку опрокинул
И хмурым взглядом он все общество окинул.

Домбровский Матека окликнул восхищенно:
«Не ты ль с Костюшкой был еще во время оно?
Ты точно ль Матек тот? Твоей наслышан славой!
Ты свеж по-прежнему, как прежде воин бравый!
А сколько лет прошло! Не тот я, что бывало;
Князевич поседел, взгляни на генерала, —
А ты и молодым не уступил бы в силе,
И «Розгу» славную года не подкосили,
Ты москалей побил, не изменила смелость!
Где родичи твои? Безмерно мне б хотелось
Увидеть «Ножички» и «Бритвы» ваши снова,
Цвет дедовской Литвы и рыцарства былого».

Соплица отвечал: «Да, после той победы
Бежали в княжество, боясь, что грянут беды,
Легионерами вступали под знамена».
«И правда, — подтвердил начальник эскадрона, —
Во взводе у меня усатое страшило —
Вахмистр Добжинский есть, по прозвищу «Кропило»,
Медведем из Литвы прозвали мы Рубаку:
Захочешь, позову усатого вояку».
А капитан сказал: «Ходил с литвином в битву;
В отряде знают все отчаянного «Бритву».
Был в коннице у нас другой правофланговый;
Два гренадера есть у нас в полку стрелковом».

«Так, так, но встретиться хочу я с их главою,
Известен «Ножичек» отвагой боевою,
О нем пан Войский мне рассказывал пространно,
Изображал его почти как великана!»
«Хотя он не бежал, — ответил Войский, — все же
Подальше от греха Рубака скрылся тоже.
Всю зиму по лесам скитался одиноко,
И на призыв пришел он во мгновенье ока;
Гервазий полон сил и рвется в бой, однако
Годами староват испытанный Рубака! —
Гречеха указал на сени. — Ваша милость,
Да вот он!..» Дворня там с крестьянами толпилась,
И лысина одна над тьмой голов всходила,
Как в полнолуние небесное светило,
Ныряла на пути и двигалась к проходу, —
То Ключник проходил и кланялся народу.

«Пан Гетман, — так сказал Домбровскому он смело, —
А нет, так генерал, не в титулах тут дело, —
По слову твоему пришел — лишь долетело,
И Ножик свой принес, а он не за оправу —
За подвиги свои стяжал такую славу,
Что донеслась она и до тебя сегодня.
А разреши ему святая власть господня,
О старой бы руке порассказал он много:
Служила хорошо, не забывая бога,
Отчизне, а потом Горешков славных роду.
Та служба памятна и посейчас народу!
Так перья писаря не очиняют славно,
Как головы срубал мой Ножичек исправно,
А сколько ссек носов, не счесть и половины!
И ни единой нет на Ножичке щербины!
И не запятнан он, могу сказать без лести,
Рубился на войне, на поединках чести,
А безоружного он положил на месте
Лишь раз один, и то ничуть не ради мщенья —
«Pro bono publico» — для общего спасенья!»
«Отличный Ножичек! — промолвил вождь со смехом, —
Таким бы мог палач сечь головы с успехом!»
Тут взял он в руки меч, дивясь его размеру,
И передал его другому офицеру.
Испробовали все, да только бесполезно,
Никто взмахнуть не мог рапирою железной!
«Жаль, нет Дембинского {355} , штабного командира,
Вот у него в руках плясала бы рапира!»
Лишь эскадрона шеф и богатырь Дверницкий,
Да взводный командир поручик пан Ружицкий
Могли с трудом поднять железную махину.
Меч по рукам пошел, переходя по чину.

Князевич между тем и ростом великанским,
И силой превзошел других в полку уланском.
Мечом, как шпагою, взмахнул перед собою —
И словно молния сверкнула над толпою!
Припомнил генерал сперва удар «крестовый»,
Позднее «мельницу», удар и выпад новый,
«Украденный» удар и выпады терцетом,
Какие в корпусе {356} преподают кадетам.

Он фехтовал смеясь. Пал Ключник на колени,
И обнимал его, и плакал в умиленье.
«Чудесно! — восклицал. — Так бились мы когда-то!
Мопанку! Узнаю в тебе конфедерата!
Вот так Пулавский {357} бил, а это — выпад Саввы.
Кто ж руку панскую тренировал для славы?
Наверно, Матек сам! Присягу дам святую,
Что этот выпад — мой! Я не хвалюсь впустую:
Сам обучил ему сородичей. «Мопанку»
Он назван в честь мою, как ведомо застянку!
Кто ж выучил тебя? Хотел бы очень знать я! —
Поднялся и схватил Князевича в объятья. —
Умру спокойно я! Век прожил не короткий,
И не останется дитя мое сироткой,
Все думал я о нем и тосковал порою,
Что он заржавеет, когда глаза закрою,
Но не заржавеет! Ясновельможный пане,
А нет, так генерал! — что толку в этой дряни,
В шпажонке узенькой — немецкой глупой штуке?
Шляхетское дитя, возьми-ка саблю в руки!
У ног твоих сложил я Ножик Перочинный:
Всем был он для меня — и счастьем и кручиной.
Ведь не женился я и не имел дитяти, —
Он заменял мне всех; ни разу из объятий
Моих не выходил; я, как зеницу ока,
Всегда берег его, и спал со мной он сбоку!
Когда ж я постарел, то осенил он ложе,
Как осеняет кров еврея слово божье!
В могилу Ножичек хотел я взять с собою, —
Владельца он нашел и снова рвется к бою!»