Адам Мицкевич - Стихотворения. Поэмы

Ответил генерал растроганный: «Ну что там,
Я должен положить конец твоим щедротам,
Ведь ты мне отдаешь и сына и супругу,
Утратишь в старости опору и подругу!
И чем вознагражу тебя за жертвы эти,
За дар, которого дороже нет на свете?»
«Я не Цибульский-пан! — старик воскликнул пылко. —
Что проиграл жену солдату за бутылкой,
Как песня говорит. Мне и того довольно,
Что Ножик мой блеснет на белом свете вольно
В такой руке! Прошу о том лишь генерала,
Чтоб длинен был темляк, как лезвию пристало.
Тогда, как рубанешь ты недруга от уха,
Так разом рассечешь от головы до брюха!»

Князевич принял меч, но был он слишком длинный,
И слуги унесли заветный Перочинный.
Что стало с ним потом, рассказывают всяко,
Но не видал его уже никто, однако.

«А что же, Матек, ты? — спросил его Домбровский. —
Невесел и не пьешь? Ты, удалец литовский?
Не радуешься ты орлам белее снега,
Орлам серебряным и золотым, коллега?
Не рад Костюшкиной побудке молодецкой?
Как не почувствовал ты гордости шляхетской?
Я думал, если ты и сабли не отточишь,
То выпить за успех, наверное, захочешь,
За императора и за надежды Польши!»

«Слыхал, — сказал Забок. — Чего и слушать дольше?
Но двум орлам в одном гнезде не поместиться,
А милость кесаря — обманчивая птица!
Наполеон — герой, я возражать не стану!
Но о Пулавских все ж хочу напомнить пану.
Они о Дюмурье {358} твердили меж собою,
Что Польше надобно и польского героя.
Не итальянского и не француза — Пяста {359} ,
Юзефа ль, Матека, а нет, так Яна! Баста!
Про войско говорят, что польское! Саперы
И фузильеры есть, вступать не стану в споры.
Немецких прозвищ здесь побольше, чем народных,
Кто разберется в них? Усилий жаль бесплодных.
Должно быть, с вами есть и турки и татары,
Еще схизматики, — не миновать им кары!
Сам видел, как они бесчинствуют в деревне,
Бьют женщин, не щадят и веры нашей древней!
Торопятся в Москву! Далекая дорога,
Коль собрался в поход Наполеон без бога, —
Слыхал, что проклят он и отлучен костелом…»
Макая хлеб в бульон, в молчании тяжелом
Стал есть его старик, не видя проку в споре.

Уже на Матека косился Подкоморий,
Роптала молодежь, но тут о третьей паре
Соплица возвестил, и ропот смолк в разгаре,

Вошел Нотариус. Не назови он имя,
Неузнанным бы мог остаться меж своими:
Привык он к кунтушу, однако Телимена
Сменить его на фрак велела непременно.
И вот оделся он согласно новой моде,
Хотя нарядный фрак претил его природе.
он жесты обожал, а нынче прям, как спица,
Шагает, как журавль, боится оступиться;
Хоть с миной важною, а все в тяжелой муке
Не знал, куда девать, куда засунуть руки,
Заткнуть бы за пояс, нет пояса на платье;
Водил по животу, водил, и вдруг — проклятье! —
Ошибку понял он и стал краснее рака,
И руки заложил в один кармашек фрака!
И как сквозь строй прошел под ропот изумленья,
Стыдился фрака он, как будто преступленья!
Забока увидав, затрясся от боязни,

До сей поры старик с ним жил в большой приязни,
Теперь же взгляд его, беднягу, жег, как пламя,
Застегиваться стал дрожащими руками, —
Казалось, раздевал его Забок тем взглядом
И так рассержен был невиданным нарядом,
Что дурнем обозвал средь целого собранья
И вышел, не сказав ни слова на прощанье,
И, на коня вскочив, умчался прочь мгновенно.

Меж тем счастливая невеста Телимена
Сиянье красоты, улыбки расточала,
И мода грацию красавицы венчала.
Прическа и наряд — все было здесь прекрасно,
Пером не описать, рассказывать напрасно —
Брильянты, кашемир, тончайший креп вуали,
Румянец на щеках и томный вздох печали.

Граф увидал ее и стал белей бумаги,
Из-за стола вскочил, сжав рукоятку шпаги.
«Ты ль это? — возопил. — Да что ж это такое?
Другому руку жмешь бестрепетной рукою!
О вероломная! Нарушившая слово!
Как не провалишься ты со стыда такого?
Изменница! Тебе я предан был так страстно,
Носил я на груди цвета твои напрасно!
Но горе жениху! За это оскорбленье
Он, лишь убив меня, пойдет на обрученье!»

Вскричали шляхтичи: «Теперь не время ссоре».
Ревнивцев помирить старался Подкоморий,
Но Графа отвела в сторонку Телимена.
«Еще не связана, — сказала откровенно. —
И если хочешь ты… Жду твоего ответа:
Скажи мне попросту, и, если правда это,
Что любишь ты меня, я тотчас же готова
С тобою в брак вступить у алтаря святого,
Юристу откажу, коль назовешь женою…»
Но Граф ей отвечал: «Непонятая мною,
О женщина! Была ты прежде поэтичной,
А нынче кажешься вульгарной, прозаичной!
Цепями назову подобный брак, конечно,
Он руки свяжет нам, а не сердца навечно.
Порой в молчании таится вздох признаний,
Есть обязательства, помимо обещаний!
Разлука не властна над пылкими сердцами,
Они, как звездочки, беседуют лучами;
И к солнцу оттого всегда земля стремится,
А месяц на нее глядит не наглядится,
Друг к другу их ведет кратчайшая дорога,
Но не сближаются они по воле бога!»
«Довольно вздор молоть! Да я ведь не планета!
Я женщина! Пора тебе постигнуть это!
Наслушалась уже твоих дурацких бредней,
И если вздумаешь теперь, как шут последний,
Помолвке помешать, то десятью ногтями
Я расцарапаю тебя перед гостями!»
«Мешать не стану я ни счастью, ни обрядам!» —
И Граф неверную не удостоил взглядом,
Л чтоб ей отомстить и нанести обиду,
Он за другою стал ухаживать для вида.

Желая примирить поссорившихся сразу,
Гречеха приступил к искусному рассказу,
Про Налибокский лес заговорил пространно
И про Денасову обиду на Рейтана.
Но ужин кончился, десерт уже доели,
И гости вышли в сад и прохладиться сели.

Там по рукам крестьян жбан ходит вкруговую,
Играет музыка мелодию живую,
Тадеуша зовут, а он стоит на месте
И что-то на ушко твердит своей невесте.

«О важном деле я хочу спросить совета,
Согласен дядюшка, что скажешь ты на это?
Ты знаешь, я теперь вступаю во владенье
Имуществом твоим и всех твоих имений.
Крестьяне в них твои и для меня чужие,
Не смею их судьбы решать без госпожи я.
Отчизну милую мы получили снова,
А что сулит она крестьянам дорогого?
Одно-единственно — хозяина другого!
Пускай неплохо б им у нас жилось, родная,
Но если я умру, — что ждет их, я не знаю.
К тому же я — солдат, и смертны мы с тобою,
Я — человек, боюсь играть чужой судьбою;
Рабовладельцем быть позорно человеку, —
Хочу отдать крестьян под правую опеку.
Пусть счастливо живут они в краю родимом,
Подарим волю им и землю отдадим им,
Ведь родились на ней и до седьмого пота
На ней работают, — всех кормит их работа!
Но только не забудь, что с дарственною этой
Беднее станем мы, и на меня не сетуй!
Я к бережливости привык еще измлада,
Ты ж рода знатного, тебе богатства надо,
Нужды не знала ты, когда жила в столице,
Захочешь ли со мной в деревню удалиться?
Вдали от света жить?»
И Зося отвечала:
«Я женщина, самой решать мне не пристало.
Я слишком молода, советовать мне где уж,
Со всем, что скажешь ты, я соглашусь, Тадеуш.
И если от того мы обеднеем, что же?
Ты станешь для меня тогда еще дороже!
О знатности своей, — сказала Зося кротко, —
Забыла, помню я, что с бедною сироткой
Соплицы нянчились, как с детищем желанным,
И замуж выдают, и наградят приданым.
Деревню я люблю и жизнь с простым укладом,
Возню с пернатыми, уход за старым садом,
Поверь, что индюки, и куры, и фазаны
Мне во сто крат милей, чем Петербург туманный!
Скучала без людей в младенчестве порою,
Теперь мне город чужд, и я тебе открою,
Что этою зимой истосковалась в Вильне.
Не горожанка я, и свет совсем не мил мне.
И не хочу я жить вдали от Соплицова,
Работы не боюсь: я молода, здорова,
С ключами хлопотать привыкла я по дому,
Увидишь — научусь легко всему другому!»