Юз Алешковский - Средь других имен

Мы наш нелегкий крест несем задаром
Морозом дымным и в тоске дождей
И, как деревья, валимся на нары,
Не ведая бессонницы вождей.

Вы снитесь нам, когда в партийной кепке
И в кителе идете на парад,
Мы рубим лес по-сталински, а щепки,
А щепки во все стороны летят.

Вчера мы хоронили двух марксистов,
Тела одели ярким кумачом,
Один из них был правым уклонистом,
Другой, как оказалось, ни при чем.

Он перед тем, как навсегда скончаться,
Вам завещал последние слова:
Велел в евонном деле разобраться
И тихо вскрикнул: «Сталин — голова».

Дымите тыщу лет, товарищ Сталин,
И пусть в тайге придется сдохнуть мне,
Я верю: будет чугуна и стали
На душу населения вполне.

Упорно шли на север поколенья
Безмолвною борьбой утомлены,
Измучены, но не побеждены,
Победы предвкушая наслажденья.

Ослабевали страстные виденья
И отступали огненные сны,
Когда высокой вековой стены
Смыкали круг тяжелые каменья.

Себя сама не в силах побороть,
Воздвигла их бунтующая плоть,
И, памятник борьбы неумолимой,
Из вздохов, слез, молитвы и постов
Встал монастырь, монах неутомимый,
Над зеленью пустынных островов.

Тяжело сдавили своды,
Тяжело гнетет тюрьма,
Мутным призраком свободы
За решеткой дразнит тьма.

Спит тюрьма и трудно дышит,
Каждый вздох — тоска и стон,
Только мертвый камень слышит,
Ничего не скажет он.

Но когда последней дрожью
Содрогнется шар земной,
Вопль камней к престолу Божью
Пронесется в тьме ночной.

И когда, трубе послушный,
Мир стряхнет последний сон,
В спомнит камень равнодушный
Каждый вздох и каждый стон.

И когда последний пламень
Опалит и свет, и тьму,
Все расскажет мертвый камень,
Камень, сложенный в тюрьму.

Спит тюрьма и тяжко дышит,
Каждый вздох — тоска и стон,
Неподкупный камень слышит,
Богу все расскажет он.

В морях, где румпель морехода
Не вел ни разу корабля,
Где бьется в камни непогода,
Где в лед закована земля,

Там в пламени зари морозной
Над угловатою скалой
Глядится в море призрак грозный —
Три тени смотрят в мрак ночной.

Три крестных тени недвижимы
Над грудой серых валунов,
И море, страж неумолимый,
Хранит их в сумраке веков.

Хранит в пустыне бездорожной
Их моря пенящийся вал,
И белых чаек крик тревожный
Не оглашает черных скал.

Но в час последнего призыва
К безлюдным, тихим берегам
Волной великого прилива
Мы все сольемся к трем крестам.

Из недр земли, со дна пучины
Немой, испуганной толпой,
Комки проснувшиеся глины,
Мы соберемся под скалой.

На неприступные ступени
Поставим влажную стопу,
И трех крестов большие тени
Накроют бледную толпу.

Тебе, прокопченной избе косарей,
Я кланяюсь низким поклоном
За черную стену декабрьских ночей,
Молчанья пронизанных звоном.

За шум исковерканных ветром берез,
Замученных нардами елей,
За редкое солнце, за крепкий мороз,
За арии диких метелей.

За первые капли дождя на крыльцо
В тумане весеннего пара,
За ветер колючий, покрывший лицо
Коричневой маской загара.

За стоны приливом изломанных льдин,
За дни без ночей и рассвета,
За первые почки у нежных осин,
За ласку короткого лета.

За то, что среди оскорбленных святынь,
Не ведая горькой утраты,
Святыню далеких, безлюдных пустынь
Доселе одна сберегла ты.

Я ей поклонился под кровлей твоей,
Курная изба стариков косарей.

Мы в семнадцать — учились любить,
В двадцать лет — умирать научились,
Знать, что если позволено жить, —
То еще ничего не случилось.

В двадцать пять — научились менять
Жизнь на воблу, дрова и картофель;
Было некогда нам замечать
Нежной краской зардевшийся профиль.

Жили мы — как в теплушке тряслись,
Дни — мильярды кидали без счету,
Ну, а в тридцать — за книгу взялись,
Неумелой рукой за работу.

Вместе с юношей мы в тридцать пять
Жизнь сколачивать вдруг начинаем,
Разрушаем и строим опять,
А как строить — и дальше не знаем.

Что ж осталось узнать к сорока? —
Мы так много страниц пропускали.
Разве только, что жизнь коротка. —
Так ведь это и в двадцать мы знали.

Я хочу к тебе вернуться прежним,
Прежним быть, как много лет назад.
Не гляди, что время неизбежно
Заостряет мой спокойный взгляд.

Стал смелее, тише и суровей,
Стал суровей, может быть, добрей.
Слишком много потеряло крови
Мое сердце в этой смуте дней.

Но зато по-новому быть нежным,
Нежным быть могу — но не с тобой,
Я с тобой хочу остаться прежним
Мальчиком с большою головой.

Кемь, карельский чулан, снеговая нора,
Нет в тебе ничего для поэта,
Ничего, что б под властью волшебной пера
Заблистало б в оправе сонета.

Ничего! Темнота, непробудная лень,
Грязь и снег, исполком и казенка,
Словно вылез на берег лохматый тюлень
И по-русски ругается звонко.

Моя бедная Кемь! Я особый поэт,
Не такой, как другие поэты.
Из тебя я увидел покинутый свет
И тебя не забуду за это.

Я из этой норы, как сквозь щели дверей,
Подсмотрел на свободу чужую…
Показалось мне — солнце глядит посветлей
И теплее на землю родную.

Я почувствовал воздуха запах и вкус,
Обнял жизнь свою грубо и сильно;
Я приехал к тебе — неврастеник и трус,
А уеду — стальной и двужильный.

Я не спорю — пусть холод и вечная темь,
Город — дрянь, ни на что не похожий,
Но запомнить придется мне пьяную Кемь,
Она в жизнь мою стала прихожей.