Юз Алешковский - Средь других имен

Матери чувствуешь всюду заботу.
Из дома прислали пакетик компоту.
Я его в кружке большой сварила.
Что тут тогда в бараке было!
Лежавшие на нарах зашевелились,
Ноздри раздулись, губы раскрылись,
Чтоб с вожделеньем и упованьем
Вдыхать компотное благоуханье.
В нашей бригаде, не ошибусь,
Представлен почти весь Советский Союз.
Глядя на братских народов лица,
Я не могла не поделиться.
Вылила кружку в ведро большое
И долила доверху водою.
Эта коричневая груша —
Тебе, наша добрая русская Луша.
Эта изюминка черноглазая —
Гордой ханум с гор Кавказа.
Эта украинская вишня —
Тебе, Оксана, будет нелишней.
Как ни делила, как ни старалась,
Но ягод прибалтам уже не досталось.
Но запах остался, но запах не лжет.
В каждую кружку налит компот.
Пир начался. Горемыки-подружки!
Чокнемся, сдвинув со звоном кружки.
Забыты обиды, забыты невзгоды,
Но не забыта дружба народов.

Нам, у кого
на спине номера,
Кровь чью в болотах
сосет мошкара,
Нам, кто, как клячи,
впрягаясь в подводу,
В лютый мороз
на себе возит воду,
Нам, по инструкции,
разрешено
Два раза в год
написать письмо.
Что ж ты не пишешь письма,
седая?
Трудно живется,
недоедаешь…
Дети пришлют сахарку,
сухарей.
Или, прости,
у тебя нет детей?
— Как же не быть?
Дочка есть и сынок,
Только письмо мое
детям не впрок.
С лагеря я им
послала привет,
И вот такой
отписали ответ:
«Мама! Нам ваше письмо,
словно гром.
Петю уже вызывали
в партком.
Столько расстройства,
столько заботы…
Митю, наверное,
снимут с работы.
А от соседей
такой позор,
Что и не высунешь носа
на двор.
Если дела
так и дальше пойдут —
Лизочке
не поступить в институт».
— Матери доля
известно какая:
Каждая счастья
детям желает.
Сердце мое
изболелось в тревоге:
Я им, родным,
поперек дороги.
В ссылку старушка
одна уезжала,
Просьбу исполнить мою
обещала:
Детям черкнуть
адресок я дала,
Что от простуды-де…
я померла…
Что ж мне на это
тебе сказать,
Мертвой
себя объявившая мать?
Жестки слова мои
пусть, но правы:
Те, для кого умерла ты, —
мертвы!

Застрелился молодой конвойный.
Пулевая рана на виске.
Будет ли лежать ему спокойно
В нашем мерзлом лагерном песке?
Что ночами думал он, терзаясь,
Почему не мог он службу несть,
Нам не скажут. Но теперь мы знаем —
И среди конвойных люди есть.

Что медицина?
— Детская игра…
Раз в кровь твою
проникнула зараза,
Ты осужден,
ты будешь умирать,
Но медленно, мучительно,
не сразу.
Боль будет жечь, сверлить,
пилить, молоть,
И вопль костей
одна лишь смерть заглушит
Но если страшно
умирает плоть,
Еще страшнее умирают души.
Ты никто — вошь!
Все властны над тобой.
Подъем! Отбой!
Кому сказано: стой!
Прятала в наволочке
свое барахло,
В домашней рубашке
родное тепло.
Надзор выгнал на двор:
шмон!
Все, что берег, —
под сапог!
Все, что твое, —
вон!
А издеваться
как падки!
Хочет —
обыщет тебя солдатка:
«Ноги раздвинь,
рот раскрой!»
Как не потешиться
над тобой!
Хочет цензор —
письма сожжет,
Хочет «опер» —
в карцер пошлет.
Хочет, хочет, хочет! —
Как спорт!
«Это вам лагерь,
а не курорт!» —
«Люди? А разве вы ими были?» —
«Не навредили б,
не посадили». —
«Раз посадили,
свое заслужили…»
Каждое слово
стегает, как плеть.
Как тут душе
не помереть.
Овчарки на поводках
рвутся и воют;
«Бригада!
В полное подчинение конвою!
В случае неподчиненья
стреляем без предупрежденья».
И полночь так же мне страшна,
как день.
Я щупаю свою сухую кожу.
Кто я? Статья? Пункт?
Номер? Или тень?
Урод, на человека не похожий?
Быть может,
я совсем и не была,
И мне приснилось все,
что было прежде…
Нет, не друзья —
ты, мама, ты одна
Моя
последняя надежда.
Ты — та,
которая мне жизнь дала,
Скажи им всем,
бесчувственному люду,
Скажи им всем,
что я была,
Что я была,
и есть, и буду!