Низами Гянджеви - Сокровищница тайн

Все ж иметь сотоварища всякому в жизни придется, —
Не гони же того, кто с тобою дружить соберется.

Уж поскольку приходится в этом судилище жить,
Ты найди себе друга, с которым возможно дружить.

Но пока не узнал ты доподлинной сущности друга,
Тайн ему не вверяй, заболтавшись в минуту досуга.

Был у шаха Джамшида один молодой приближенный,
Ближе месяца к солнцу, почетом от всех окруженный.

Так и жил он при шахе, и дело дошло до того,
Что из всех повелитель его выделял одного.

И поскольку его он особою мерою мерил,
Благородному сердцу сокровища тайны поверил.

И хоть юноши к шаху теснейшею близость была,
Шаха он избегал — так от лука стремится стрела.

Тайна сердце сверлила, недавно открытая шахом,
И о ней он молчал, руководствуясь божиим страхом.

Раз явилась старуха к нему. Удивительно ей,
Что тюльпаны его ее роз престарелых желтей.

Говорит: «Кипарис! Что ты вянешь? Испил ты водицы
Не простого ручья, ты напился из царской криницы!

Почему ж пожелтел? Никаких ты не терпишь обид.
Среди радости общей зачем же печален твой вид?

На лице молодом словно след долголетья и боли,
И тюльпаны твои уподобились желтофиоли?

Ты поверенный шаха, он сердце раскрыл пред тобой.
Уподобься ему и лицо для веселья раскрой.

Благомилостив шах — и у подданных лица румяны,
А румянее всех у ревнителей шахской охраны».

Он старухе в ответ: «Неправа ты в сужденье своем,
Говоришь ты, не зная, что в сердце творится моем.

Мне такое страданье приносит мое же терпенье!
И лицо желтизной мне окрасило тоже терпенье.

Шах измерил меня недостойного мерой своей,
Шах со мной поделился, почтил меня верой своей.

Мне открытые тайны велики и необычайны,
Никому не могу я раскрыть те великие тайны.

Все ж от шаховой тайны не столь молчаливым я стал,
Чтоб о всяких делах вообще говорить перестал.

Но с тобою, старуха, не стану болтать и смеяться:
Птица тайн с языка неожиданно может сорваться.

Если тайна из сердца наружу не выйдет, тогда
Сердце пусть обливается кровью, теперь и всегда.

Если ж тайну раскрою, то счастья лишусь я всецело,
Клятву я преступлю — пропадет голова, и за дело».

Отвечала старуха: «Искать не пытайся в другом
Настоящего друга, — найдется в тебе лишь самом.

Тем, кто всех откровенней, оказывать бойся доверье,
Даже собственной тени оказывать бойся доверье.

Лучше это лицо ты монетою желтой зови, —
Хуже всей голове потонуть по заслугам в крови» [122] То есть лучше молчать ни терпеть вплоть до разлития желчи, чем быть казненным. .

Часто слышится мне, как в ночи раз за разом, тревожно
Голова говорит языку: «Берегись! Осторожно!»

Чтоб на плаху не лечь, свой язык ты не делай мечом [123] То есть не высовывай язык, молчи. .
Ты не день, — а лишь дню раскрывание тайн нипочем.

Коль завязан язык, человек беззаботен и весел, —
Только бешеный пес свой язык чуть не до земли свесил.

Благо будет тебе, коль удержишь под нёбом язык.
Хорошо, если меч не к ладоням, а к ножнам привык.

Многим сроду известно, что это и мудро и верно, —
И беда голове, коль язык говорлив непомерно.

Если будешь фиалкой, чьим запахом каждый влеком,
То тебя обезглавят твоим же они языком.

Пусть в посудине рта он молчит, не мешая дыханью,
Чтоб потом голова не воскликнула «ах!» над лоханью.

Усладительна речь — всё же накрепко губы зашей:
Забываться нельзя — за стеною немало ушей.

Слов не слушай дурных — надо ныне страдать глухотою,
И молчи о дурном — надо ныне дружить с немотою.

Что бы ты ни писал, придержи осторожно калам .
Если пишет другой, ты язык свой завязывай сам.

Бее смывай как вода, что услышать успел от другого.
Будь как зеркало нем: что увидел, об этом ни слова.

Что ревнивцу привиделось ночью, о том нипочем —
Хоть оно и чудно! — никому не расскажет он днем.

Нет сомненья, что купол, сияющий звездами ночью,
Днем расскажет едва ли, что видел он за ночь воочью.

Если хочешь у звезд благонравью учиться, то днем
Разглашать не подумай, что в сумраке видел ночном.

О глубокая ночь! В ней сокровища мира таятся.
В ней премногих сердец драгоценности тайно хранятся.

Кто в заботе о главном несется, как молния скор,
Не расскажет другому, на чем остановится взор.

Чья ввыси голова за девятое небо выходит,
Мяч свой с поля игры как прямой победитель выводит.

Те глаза и язык, что с наружною жизнью дружны,
Словно лишняя кожа иль волос, — срезаться должны.

Коль любовь за завесой становится чуду подобной,
То лишь выйдет наружу — и похотью станет трущобной.

Тайн господних суму только вере возможно соткать,
Но Трепальщика нить расщипали на хлопок опять [124] Трепальщик — известный мистик X века по прозвищу Халладж («халладж» — трепальщик хлопка), возгласивший в момент экстаза: «Я и есть бог!» За это он был казнен. Низами считает возглас Халладжа грехом, ибо выдавать такие глубокие душевные переживания нельзя. С Халладжа заживо содрали кожу, и потому Низами говорит, что его «расщипали на хлопок». .

Тайн завесой облек свою душу цветок нераскрытый,
Но, разверзнув уста, погибает он, кровью залитый.

Неужели ж такая доступна устам высота?
Повесть тайную сердца расскажут лишь сердца уста.

Миска сердца нужна, чтобы стали те кушанья любы.
Если ж попросту есть, обожжет тебе пламенем губы.

Есть души красноречье: оно и молчанье — одно.
Есть души поспешенье: оно промедленью равно.

Свет божественный сердца к тому лишь свой голос направит,
Кто, предавшись молчанью, другим говорить предоставит.

Сердца речи, которых в глубинах сердечных родник,
Не устам толковать, — передаст их лишь сердца язык.

Коль весельем души с Низами ты окажешься равным,
Будешь малым доволен и станешь владыкой державным.