Низами Гянджеви - Сокровищница тайн

С небом сходствую я, на сокровища ставлю пяту,
Неизбежно взошел на огромную я высоту.

Срок настал для Харуна халифом назваться. В тот миг
Стяг потомков Аббаса небесного свода достиг.

Как-то в полночь, оставив жену и обитель ночлега,
Вышел в баню Харун насладиться покоем и негой.

В бане начал цирюльник властителю голову брить
И к досаде его много лишнего стал говорить:

«О, ты знаешь меня! Без наград мы уменья не тратим:
Отличи же меня, назови меня нынче же зятем!

Обрученье устрой, за меня, за раба своего,
Ты отдай свою дочь, что дороже мне мира всего».

От природы горячий, халиф раздражился сначала, —
Но уж чувство стыда его первую вспышку смягчало.

Он сказал: «От жары перегрелась, знать, печень его:
Он рехнулся с испуга при виде лица моего.

Если б был он в уме, так и вздору нести не пришлось бы,
Может только безумный такие высказывать просьбы».

Утром вновь испытал он слугу, но остался ни с чем:
Был все тем же чеканом чеканен фальшивый дирхем [130] То есть цирюльник был все так же заносчив не по положению. .

И не раз и не два подвергал он его испытаньям,
А цирюльник все тот же, все с тем же безумным желаньем!

Так умом помраченный все дело вконец помрачил,
И то дело распутать дастуру халиф поручил.

Он дастуру сказал: «На меня с языка брадобрея
Вдруг свалилась печаль, — так узнай мою тайну скорее.

Он считает достойным, чтоб я его зятем назвал!
Кто же так и учтивость и место свое забывал?

И язык его — бритва, и в правой руке его бритва!
Два клинка на меня: согласись, что неравная битва!

Каждый день, подвизаясь над высшей из царских голов,
Мне кидает он в душу каменья заносчивых слов!»

И ответил визирь: «Не смущайся, но истины ради
Испытай: может статься, стоит он ногами на кладе?

Как появится с бритвой, цирюльника ты упреди:
«Здесь обычно стоишь, но сегодня туда перейди!»

Если будет спесив, так рубить ему голову надо.
Если ж нет — поищи, где стоял он, зарытого клада».

И, смиренной послушен природе, недавний «эмир» [131] То есть цирюльник, который накануне вел себя заносчиво, как эмир.
Стал на новое место, как дал указанье визир.

И едва отошел он и встал в расстоянии неком,
Показался халифу он вовсе другим человеком.

И совсем не болтает — как будто с завязанным ртом, —
И глаза и язык безупречно учтивы притом.

До тех пор, как цирюльник обычного места держался,
Образ царственной власти в простецкой душе отражался.

Но едва с того места сойти поспешил поскорей,
Стал цирюльником вновь — открывай себе лавку да брей!

И халиф приказал, и вскопала то место лопата, —
И явились сокровища, скрытые в землю когда-то.

На сокровища став, что до срока таиться должны,
Всякий станет речист, отмыкает он двери казны [132] Здесь заключен намек на придворных поэтов, которые открывают двери сокровищницы слова («казны») ради денег. .

Но казна Низами всем открыта, кто ищет совета,
Грудь свободна от праха и сердце исполнено света.

От себя мы самих отмахнулись, от жизни устали, —
Почему ж, утомленные, к праху земному пристали?

Пребывая средь праха, ты стал, как колючка, в шипах,
Дел подобных немало с живыми проделывал прах.

Жизнь успела пройти — среди вышедших из дому рано
Мы последними стали — отставшая часть каравана!

Покорили мы ангелов наших, им путы надев,
Ищет дружества с нами и сам обесславленный дэв .

Мы — что в бане котлы: горячи мы и холодны вместе;
Мы — что куча золы: горячи мы и холодны вместе.

Где же ясность души, где же сердца сияющий свет?
Где же отдых былой? Где спокойствие духа? Их нет!

Утро ночи темней, загорается черное пламя,
Меркнет утро души и его опускается знамя.

Беззаботности смех прерывается в наших устах,
Вожделение к жизни в душе разбивается в прах.

На ладони у праха создай себе силой волшебной
Средство душу спасти как-нибудь в суете непотребной.

Вылетай же скорей, разорви кровожадный силок,
Человеку лукавство дано, чтоб он вырваться мог.

Пусть зубастее волк, но лукавством сильнее лисица:
Из ловушки сумела лукавая освободиться!

Знай свое назначенье и верности верным пребудь,
Брось себе поклоненье, аллаху служить не забудь!

Прахом сердца ты стань, ибо верность лишь там обитает,
Только в сердце одном справедливости роза взрастает.

Если сердцем твоим добродетель тебе внушена,
Одеянию верности краем послужит она.

В человеке возникнут едва лишь хорошие свойства, —
Пропадут, если ты не похвалишь, хорошие свойства.

Но одобрил ты их — и становятся лучше тогда,
И обильнее вдвое в ручье заструится вода.

Кто не чужд воспитанью, бывает другими воспитан,
Коль на добрые свойства в ком-либо ином поглядит он.

Праху дать чистоту добродетель лишь может одна, —
Только в прахе земном добродетель теперь не видна!

Ведь едва добродетель поднять свою голову сможет,
На нее нечестивый немедленно руку наложит.

Добродетельных гонят, о жизни стоит уж вопрос!
Каждый рад, если вред добродетели тоже нанес.

Коль подвижника видят, так это им только забавно.
А раздумья считают горячкой страстей и подавно.

Имя щедрости назвали горстью убытка они,
Полагают, что верный рабу даровому сродни.

Щедрость только посмешище их издевательствам вздорным,
Ими ясная речь именуется омутом черным.

Абрис верности их нарисован на тающем льду,
Даже солнце с луной эти люди хулят на ходу.

Если кто хоть на миг усладился бальзамом покоя,
Он уж их уязвил, их лишает тем самым покоя.

Каждый с губ у другого отведает сласти, а сам
Опаршивевшим пальцем ему проведет по губам.