Юрий Кузнецов - Русский узел. Стихотворения и поэмы

И нелепым волчком он упал среди улиц,
Притворился ли мертвым иль кончил свой век?
Но его башмаки на ногах шевельнулись,
Поднялись и продолжили прерванный бег.

Башмаки! В эту чушь ни один не поверил.
Самый храбрый слегка изменился в лице.
Башмаки? Подтащил башмаки и примерил
И пошел против воли метаться в кольце.

Ты кричала, любовь! Он тебя не услышал.
Неизменному другу не подал руки.
Растворился, исчез, но из круга не вышел.
И продолжили дьявольский бег башмаки.

Извратил он и слово и дело,
И насмешка была такова,
Что от легкости мысли и тела
Он ногами залез в рукава.

Может быть, над людьми посмеялся,
Опрокинул и душу и смысл,
В рукавах пиджака затолкался,
Словно дьявол, низринутый вниз.

И мелькает по низкому свету
Вверх ногами бегущий пиджак.
По его пятипалому следу
Тут и там прорывается мрак.

Как смутны леса на закате!
Мгновенья уходят за край.
И кто-то невидимый сзади
Затмил мне глаза: угадай!

Но света осталось немного.
Я вспомнил густые леса,
Где в храме забытого бога,
Подкравшись, закрыла лоза.

Ночь!.. Опасайся мыслей
С песьими головами.
В душе горят, не мигая,
Зеленые лица сов.
И тело стоит отдельно —
Не прикоснись руками,
Когда идет по восьмерке
Стрела мировых часов.

Глухие ночные звуки
Из жизни стирают память.
Что различить ты хочешь?
Звук? Уже нет его.
Руки протянешь — воздух
Отхватит тебя с руками.
Бросишь целую гору —
Днем не найдешь ничего.

Днем здесь была долина.
Сейчас без следа и знака.
Лес, существа ночные,
Деревья молчат, скрипя.
Что уловить ты хочешь?
Спичку зажги — из мрака
Все чудовища мира
Ринутся на тебя.

Я знаю, что среди мыслей
Такие вдруг выпадали,
Мне лучше б не видеть света
И жизни вовек не знать!
Четыреста карабинов
В своих пирамидах спали.
Один карабин не выдержал,
Забился и стал стрелять.

Шел ты на землю с расчетом железным.
Только увидел ее —
Поторопился…
И стало небесным
Тело земное твое.

Где ты? Оплывшую груду металла
В землю твой друг опустил.
Весь ты зарыт. А чего не хватало,
Черный металл возместил.

И снился мне кондовый сон России,
Что мы живем на острове одни.
Души иной не занесут стихии,
Однообразно пролетают дни.

Качнет потомок буйной головою,
Подымет очи — дерево растет!
Чтоб не мешало, выдернет с горою,
За море кинет — и опять уснет.

Слезы текучие, слезы мигучие…
Больно, о больно глядеть!
Что-то такое в вас есть неминучее.
Взял да забросил я сеть.

Но тяжело ее было вытаскивать,
Видно, что чем-то полна.
Вытащил рыбку и стал ее спрашивать,
Только немая она.

Спор держу ли в родимом краю,
С верной женщиной жизнь вспоминаю
Или думаю думу свою —
Слышу свист, а откуда — не знаю.

Соловей ли разбойник свистит,
Щель меж звезд иль продрогший бродяга?
На столе у меня шелестит,
Поднимается дыбом бумага.

Одинокий в столетье родном,
Я зову в собеседники время.
Свист свистит все сильней за окном —
Вот уж буря ломает деревья.

И с тех пор я не помню себя:
Это он, это дух с небосклона!
Ночью вытащил я изо лба
Золотую стрелу Аполлона.

Пушкин погиб. Чаадаев замкнулся, скучая.
Сны не сбылись, от прошедшего нет и следа.
На полуслове за чашкою русского чая
Нечто иное увидел и смолк навсегда.

Пушкин забыт. Чаадаева помнить не надо.
Только хозяин показывал гостю порой
Старый диван — две отметины круглые рядом, —
Это сидели друзья, прислонясь головой.

Часто хозяин, пустым восклицаньем задетый,
Гостя одергивал:
«Тише, они говорят!»
Умер и он, роковой не дослушав беседы…
Только однажды ворвался как буря солдат.

Облако пыли взметнул в тишине именитой
Нищий хозяин, учитель отца своего.
Рухнул на барский диван и заснул как убитый.
Вмятины встали, чтоб не тревожить его.

Однажды сонную долину
Покинул дерзкий человек.
Ступил ногою на вершину.
— Отселе вижу! — он изрек.

И длань движением державным
Простер на низшие миры.
Опасно встать с горами равным,
Имея душу не гор ы .

Ему внезапно вид явился
Настолько ясный и большой,
Что, потрясенный, он сломился
Несоразмерною душой.

Что на могиле мне твоей сказать?
Что не имел ты права умирать?

Оставил нас одних на целом свете.
Взгляни на мать — она сплошной рубец.
Такая рана видит даже ветер!
На эту боль нет старости, отец.

На вдовьем ложе памятью скорбя,
Она детей просила у тебя.

Подобно вспышкам на далеких тучах,
Дарила миру призраков летучих —
Сестер и братьев, выросших в мозгу…
Кому об этом рассказать смогу?

Мне у могилы не просить участья,
Чего мне ждать?..
Летит за годом год.
— Отец! — кричу, — Ты не принес нам счастья!.. —
Мать в ужасе мне закрывает рот.

Не сжалится идущий день над нами,
Пройдет, не оставляя ничего:
Ни мысли, раздражающей его,
Ни облаков с огнями и громами.

Не говори, что к дереву и птице
В посмертное ты перейдешь родство.
Не лги себе! — не будет ничего,
Ничто твое уже не повторится.

Когда-нибудь и солнце, затухая,
Мелькнет последней искрой — и навек.
А в сердце… в сердце жалоба глухая,
И человека ищет человек.

Нет в городе весны. Есть лето и зима.
И тени ни одной.
Внезапен переход. И грань знобит сама:
Снег переходит в зной.
Ты глянул: снег идет. Оделся на ходу…
Но попадешь как раз
Из духоты квартир в другую духоту,
Где дышит зной на нас.
На лето лед хранят, а в ледяной порыв
Огонь берут взаймы.
Ты воздуха лишен, смягчающего взрыв
То лета, то зимы.
Спи, осень! Спи, весна! Преданье старины…
Ты — житель городской
И снегом заметен с холодной стороны,
Сожжен огнем с другой.