Юрий Кузнецов - Русский узел. Стихотворения и поэмы

— Не плачь, любезная жена!
Супруг бежал из плена.
Земля одна, и ты одна,
И встреча сокровенна.
Опасный путь ему лежал.
Скрываясь от погони,
Он из-под Харькова бежал
С проводником в вагоне.
Где тот безвестный проводник —
Иван вослед не глянул.
Как тень в зерцале он возник
И тенью так и канул.

Иван сказал: — Молчи, жена.
Иван свое возьмет,
Подай зеленого вина —
Узнаю: жив аль мертв.
Не причитай — недолог срок,
Не тяжели души.
Но чтобы голос твой не смолк,
О сыне расскажи…

Блеснуло Марьино кольцо
Или на солнце камень —
Ударил в пыльное лицо
Далекий чистый пламень.
Иван прикрыл рукой глаза,
А во поле сверкает.
— Откуда свет — смотреть нельзя?
— То зеркало сияет.

Из уцелевшей глубины
Невидимого дома
Оно сияло со стены
Покойно и бездонно.

— А ведь под зеркалом тайник, —
Сказал Иван.
— О боже!
Ты там взорвешься через миг…
— Иль позже. А надежней
На свете места не найдет
Сам черт наверняка.
Туда никто не подойдет…

Но подошел Лука.
Чихая, он залез в пролом.
— Эхма, пропала хата! —
Потрогал бомбу сапогом
И сел напротив брата. —
Пришел открыться, как судьбе.
Прости меня, братан,
Я проболтался о тебе…
— Донес? — сказал Иван.
Лука вздохнул: — Я известил…—
И тень его исчезла.
Эсэс огулом оцепил
Опасливое место.
— Пиши, Лука, — сказал эсэс, —
Такое: «Выходи,
Или твоим не жить!» Вот здесь,
Ребенку на груди.
— Хитро придумал, басурман,
Но крик подать не хуже.
— Письмо есть мистика, болван,
Оно приводит в ужас.

Сошла к Ивану тень в пролом.
— Владимир? Вот те на! —
А по Владимиру углем
Кривые письмена.
Иван все понял: час настал,
Иному и не быть.
Ребенок мысли угадал
И медлил уходить.
— Отец, возьми, он был со мной, —
И протянул кинжал.
— Он… деревянный!
— Нет, стальной! —
Родитель задрожал.
Чужие слышались шаги,
Он деревяшку поднял.
— Святой простак… Побереги! —
Поцеловал и отдал.
Обочь фугас дремал в пыли.
Казалось, только тронь —
И полыхнет из-под земли
Спрессованный огонь.
— Я не хочу нисколько жить! —
Заплакал мальчик звонко
И стал о бомбу колотить…
О, кулачки ребенка!

Прощай, родная сторона!
Дай горсть от милой пыли.
Блеснула в зеркале спина,
Ивана уводили.
Не плачь жена. Любовь горда!
Увидимся ли снова?
Но жизнь сказала: «Никогда!»
Печально это слово.
К нему ключей не подобрать
И лбом не прошибить.
Умом упорным не понять,
Но сердцем не избыть.
Загадка сфинкса и числа,
Обмен или обман.
Оно для старости — скала,
Для юности — туман.
В нем слезы первые любви
И брачный стон наутро.
Напрасны жалобы твои,
Пришедший ниоткуда.
Стоит раздумье на пути
Встревоженного духа,
Как будто бьется взаперти,
Стекла не видя, муха.

Луку с овчарками сыскал
Немецкий комендант
И триста марок отсчитал
За брата и талант.
Тут призадумался дурак
И мрачно стукнул по лбу:
— Цена известна, коли так,
Но лучше дайте бонбу.
Она без дела все равно.
— Зачем?
— Для обороны. —
Желанье русское темно,
Но каковы резоны!
И в честь германского ума
Он снова стукнул по лбу:
— Иметь желательно весьма
И грамотку на бонбу. —
Судьба играла иль момент?
Спокойно комендант
На бомбу выдал документ,
Поскольку был педант.
Извлечь фугас из-под земли
Из отчего подвала
Луке саперы пособли
За самогон и сало.
Добро, законное почти,
Взвалил он на подводу.
— Я благодарствую!.. Пади! —
Огрел коня — и ходу.
Его поток пространства гнал,
Поток тоски и света.
Он Лизавету поминал…
Пустое, Лизавета!
Чу, завалился ястребок
За Северский Донец.
Чу, закатился перстенек
В неведомый конец.
Слова Луки — сплошной туман,
Любовь Луки — татарник.
Война ветвила ваш роман,
Как северный кустарник.
Дремал забытый хуторок
У самого обрыва.
Внизу, как тихий говорок,
Река толклась лениво.
Замолк у крайнего окна
Тягучий скрип колес.
Встречай, военная жена!
Лука добро привез.
— Чего ты хочешь, волчья сыть? —
Лука сказал: — Лопату!
Хочу себя оборонить.
Давай и ты за хату.
— Взорвется бонба или…
— Цыц! —
Застрявшая ромашка
Блеснула меж колесных спиц.
Она вздохнула тяжко.
И, обрывая белый цвет,
На бомбу говорила:
— Да или нет, да или нет? —
В глазах ее рябило.
Число всегда рябит. Оно
Пустое, Лизавета!
Ему предела не дано,
И ты не жди ответа.
Люби за синие глаза,
За белое лицо.
Люби за то, за что нельзя,
И плюнь через плечо.

Он проложил подземный ход
Из погреба к фугасу.
Зарылся в землю, словно крот,
И дожидался часу.
— Ты посади поверх цветы! —
Решил он торовато. —
На свете трое: я и ты,
И… — он увидел брата.

Рукой прикрыл свои глаза,
А во поле сверкает.
— Откуда свет — смотреть нельзя?
Аль зеркало сияет? —
Из уцелевшей глубины
Невидимого дома
Оно сияло со стены
Покойно и бездонно.
Дохнула с зеркала гроза,
И брата тень шагнула,
И заслонила небеса
Гигантская фигура.
Но искаженные черты
Ушли в поля и пашни.
— Да, только трое: я и ты… —
Она вскочила: — Наши! —
Лука на слитый гул и ход
Из-под ладони глянул:
— Ну, слава богу! Русь идет…—
И в темный погреб канул.

Прошел на Запад шум шагов,
На край иной земли.
Померкли язычки штыков,
И вишни расцвели.

Был полк вином победы пьян
И верностью подруг.
Пришел Степанчиков Степан,
Но без обеих рук.
Пропали руки на войне.
Осталось от стенанья
На левой культе только «Не…».
— Вот образ отрицанья!
Победа! Сталин поднял тост.
Возник перед зерцалом.
«Я пью!..» — ему он произнес
И чокнулся бокалом.
И гром по свету разнесло.
Я видел Русь с холма:
Мария плакала светло,
И строились дома.
Поэма презирает смерть
И утверждает свет.
Громада времени, вперед!
Владимир, твой черед.