Сергей Мартовский - Зеркальной комнаты осколки

А там, где ритмами швыряют
В толпу дуреющих под шейк [1] Шейк — быстрый произвольный танец, популярный среди молодежи 70-х годов. (Прим. авт.). ,
Ты знал, как топчут и пинают
Двоих пятнадцать человек?..

Но, если общая отрава
Твою не вымарала честь, —
Какое ты имеешь право
Мне в душу лезть?!

Опять мы во власти твоей гитары,
И в горе моем, и в глазах — щемит…
Внимаю я песням родным и старым,
Их ранняя память теплом хранит.
И ноет в сознаньи тоска и сладость,
И хочется плакать, не пряча глаза…
Последнее слово мое и радость,
Быть может, все это — в последний раз!..

Плывут переборы — напевно, ровно;
Привычно склоненная головой,
Поешь ты о чести, о мести кровной,
О страшной потехе войны былой;
Поешь ты о тюрьмах, о пьяной воле,
О скорбных ночах да веселых днях…
Но спой лучше, мама, о юной доле
В далеких поволжских твоих краях!

Вздыхает гитара и — глуше, тише —
Звучит, замирая, болит струна…
И в раме оконной, от звезд отплывши,
Детдомовкой тихой стоит луна.
Ей в озере звездном не знать причала,
Ей светом родниться с твоей судьбой…
Ну что же ты, мамочка, замолчала?
Ну, хочешь, о чем-то другом напой.
Пусть песня заполнит и мысль, и чувства
На всю безутешность грядущих дней!
Играй же!
Мне, мама, совсем не грустно!
Звени же, гитара, сильней, сильней!..

Село мое, мне горько и обидно.
Товарищества о́троческих лет
Сегодня мне не слышно и не видно,
Я встречей долгожданной не согрет.
В ореховом разветвившемся парке
Сижу я на полдневном ветерке,
И солнца луч, трепещущий и жаркий,
Играет на обколотой руке [2] …Играет на обколотой руке — имеется в виду рука с татуировками на ней. (Прим. авт.). .
Но сердцу не становится теплее —
Мне вымершими видятся места:
У клуба — безголосые аллеи,
И улица, где вырос я, — пуста…
И жизнь пуста…
И детство — на кладби́ще…
Село мое! И, все-таки, — до слез! —
В холодном зарешетчатом жилище,
Где юность поселю я на… погост, —
Приснись мне!
Но не нынешним пустынным,
В котором и привета не найти,
А — праздничным, зеленым, тополиным,
Как в детстве… И во сне меня — прости…
До встречи той! Не пламенный мальчишка
Догубит нерассказанную быль…
Пусть слезы!
Это — ясность, это — вспышка,
А дальше снова — холод, грязь да пыль.

Все кончено, и про́пасть — предо мною…
Как гончими затравленный зверек,
Мечусь по краю с дикой головою,
И вскрикнуть бы,
но сжался крик в комок.

Что вопли стихотворным повтореньем
О юноше, стремившемся к добру!
Как верил он за миг перед паденьем,
Что выстоит!..
Довольно! Я — умру!

И, заживо зарытому в неволе,
Средь сверстников, отверженных собой,
Останется мне в облике — людское,
А в памяти — карающий разбой…

Я выдохся и грязь не отчищаю,
И, значит, — не достоин чистоты;
И, значит, — устоявшим завещаю
Великие мальчишечьи мечты!

Есть шаг еще — отчаянный, последний!
И — мрак за ним, злорадствующий мрак…
Ну что же я, измученный и бледный?
Есть шаг еще,
есть шаг еще,
есть шаг!..

Тишина, тишина, что со мною — не знаю,
Отгуляли друзья, отгремели деньки…
Тишина, тишина, никого не ругаю,
Просто мне, тишина, сновиденья горьки́.

Я до срока спасен от прямого ответа:
Бесполезно бежать от надзора судьбы.
Тишина, тишина, мне не надо совета,
Тишина, тишина,
мне бы честной борьбы!

Я за все и всегда поплатиться сумею!
Эта клятва моя не сегодня дана!
Но, моя тишина, как я рано жалею!
Видишь слезы?
Прости… и — смолчи, тишина.

Слышу гул самолета
в пространстве небесном,
Удаляясь, он тает, как эхо, — до дна…
Я теперь вдалеке…
Мне в укрытье безвестном —
И покой, и стихи, и… бутылка вина.
Сын заблудший! —
я к дому с повинной вернулся…
Вот рождается отзвук и гаснет опять…
Я в сентябрьском рассвете
тревожно проснулся,
И до слез засмотрелся на спящую мать.

Спит она, подоткнув под себя одеяльце…
После утренней дойки, с зарею придя,
Прикорнула на час…
Лишь бессонные пальцы
Все коровьи соски невпопад теребят.

Пусть ей дремлется сладко
в не долгом затишье!..
Чтоб неслышно —
сажусь я за письменный стол,
Но из верха незримого — грохот по крыше
Нарастает и сыплет известку на пол!
Он и матери чуткой прервал сновиденья!
Проклиная работу и ферму, она
Суетится в веранде —
и вскоре за дверью
Исчезает… И снова со мной — тишина…

Но — еще самолет!
В дребезжании стекла!..
Свист турбинный визжит,
он пронзает мозги!
И в глазах моих мутных —
и жгуче, и мокро,
И сжимаю кулак!..
Я, заложник тоски,
Что́ ищу? Что́ хочу?
Че́м, безумный, спасаюсь?!
Все равно эту муку никто не прочтет!
Затыкаю я уши, к столу прижимаясь…
Раздирающий рев!
Пропади, самолет!..

Сегодня мне — семнадцать с половиной…
Под солнечным слабеющим дождем
В примолкшем окруженьи воробьином
Сентябрь умирает за окном.

Смотрю в него и до изнеможенья,
Предчувствую крадущийся недуг.
Тлетворно сентября повиновенье —
Ни ропота, ни жалобы, ни мук!..

Отчаявшийся, голосом неровным
Прошу его: «Очнись же хоть на миг!»
Но глух он — отрешенный и бескровный, —
От жизни остывающий старик!

И взор мне застилает и щекочет,
И голову склоняю я повинно!
И сердце изнывающе не хочет,
Чтоб умерли семнадцать с половиной!

«Месяц осенний, как грустному другу,
Тянет мне хрупкую белую руку…», —
Горькие строки шепчу на крыльце.
В зябком тумане небесного света
Дорасскажу окаянное лето,
Точку не ставя в конце…

Не грустно мне: уютом скрашен вечер,
За шторами — осенняя метель;
Там дождь и хлябь,
там злой и темный ветер,
А в доме мне — и пища, и постель…
Каких же благ я более хотел?

Душевная и мысленная нега
Сердечный убаюкивают ритм.
Не нужно мне — ни друга, ни успеха,
Тепло мне в одиночестве — от рифм!
И я гитару трогаю за гриф.

И льется очищающая песня,
И чувствам от заветного — светло.
Я стар и мудр. Мне все уже известно,
Мне раньше всех изведать повезло:
Ничтожнее всего на свете — зло!