Владимир Соколов - Это вечное стихотворенье...

Дышит марля в оконном проеме,
Тишину и прохладу суля.
Жить бы мне в этом маленьком доме,
Розовеющем сквозь тополя.

Там с утра все во власти порядка,
Где бумажный не держится хлам,
Темнолистные фикусы в кадках
Стерегут полумрак по углам.

Там, о плате сумев сговориться,
Я на месяц, на два поселюсь.
Буду ровно в двенадцать ложиться
И в хозяйскую дочку влюблюсь.

Буду жить, от забот отдыхая.
Дам обет быть спокойным и впредь,
Все забыв, ни о чем не вздыхая,
Из окна в переулок смотреть.

Ты сегодня не смог переспорить
Равнодушие чье-то! Но вот
Видишь — тени дрожат на заборе,
Видишь — облако в стеклах плывет.

За оградкой зеленая травка.
Очень реденькая! Ничего…
Вот лучами нагретая лавка,
Можешь Фета читать своего.

А уж дворник торопится к дому,
Любопытен от пят до седин.
— Как фамилия ваших знакомых?
Я сейчас помогу, гражданин.

Но признательнейшей из улыбок
Я в ответ награждаю его:
— Я, наверно, ошибся. Спасибо.
Я и сам разберусь. Ничего.

Я правильно делал, что писем
Твоих никогда не берег,
Поскольку ужасно зависим
Был от сочетания строк.

Но, стихотворения ради
Забытый открыв сундучок,
Увидел я в ветхой тетради
Старинной бумаги клочок.

Там было одно только слово
На желтеньком листике — «Жди».
И хлынули из прожитого
Какие-то сны и дожди.

Вдруг выступила подворотня,
Шумок водосточной трубы.
Но все это было бесплотней
Теней, что бросали дубы.

Которые над ученицей
Грустили, а с ними и я.
И все это было страницей
Действительного бытия.

И желуди эти, и лужи,
И негородское крыльцо,
И это, забытое тут же,
Мечтательное письмецо.

Да. Все это существовало.
И губы болели мои,
Когда расставались, бывало,
Мы, сами уже не свои…

Но были мечты ожиданья
И строчки — реальнее все ж,
Чем явные наши свиданья,
Обманутые ни за грош.

С годами все больше зависим
От чистой бумаги и строк,
Я правильно делал, что писем
Твоих никогда не берег.

Наступают в мире холода.
Улетают птицы кто куда.

Мне на долю выпал тихий вечер,
А под вечер выпал первый снег.
Тихий вечер.
Белых хлопьев речи.
Чистый облик и недолгий век.

Наступают в мире холода.
Меньше света.
Больше тьмы и льда.

Мне на долю выпала досада,
А из мыслей выпал весь покой.
Я рассаду не донес до сада,
Обокрал его своей рукой.

Наступают в мире холода.
А ведь было лето.
Было, да.

А снежок,
что над травой хлопочет,
Так он тает на глазах у всех,
Будто он зимы совсем не хочет,
Как не хочет трав последний снег.

И звонкость погоды,
И первый ледок,
И след пешехода,
И птичий следок,

И белая крыша,
И ветви за ней,
И небо — все выше,
Все выше — синей.

И так все открыто
С низин до высот —
И то, что забыто,
И то, что придет.

И все, что от глаз
Крылось рощей большой,
И все, что у вас
И у нас за душой.

А небо большое,
Большое уже.
…И что за душою.
И что на душе…

И, меченный метой
Нелегких годин,
Ты с ясностью этой
Один на один.

Из переулка сразу в сон
Особняков, в роман старинный
И к тишине на именины,
Где каждый снами угощен.

Из переулка сразу в тишь
Еще торжественней и глубже,
Где тает лист, где блещут лужи,
Где каплет с порыжелых крыш.

Я никогда не забывал
О том, что ты меня любила,
Но все, что здесь когда-то было,
Все, что нам флюгер напевал,

Я иначе именовал,
Усталый, пыльный и вокзальный,
Когда ты с нежностью печальной
Приблизилась: ты опоздал.

Из переулка — сразу в путь.
Твой переулок слишком дорог,
В нем темных лип столетний шорох
Все так же просит: не забудь.

Мы жили здесь без гроз, без слез,
Средь ветхих стен — на слух, на ощупь.
Однажды вышли мы на площадь,
Нас ветер в стороны разнес.

К нам приходят ночами
Пушкин, Лермонтов, Блок.
А у них за плечами
Столько разных тревог.

Столько собственных, личных,
Русских и мировых,
Деревенских, столичных,
Стыдных, гордых, любых.

Словно скинувши путы,
Ты встаешь, распрямись.
Ты в такие минуты
Тоже гений и князь.

И часами глухими
Над безмолвием крыш
Долго, досветла, с ними
Ты о чем говоришь?

Когда стреляют в воздух на дуэли,
Отнюдь в обидах небо не винят.
Но и не значит это, что на деле
Один из двух признал, что виноват.

И удивив чужого секунданта,
И напугав беспечно своего,
Он, видя губы белые Баранта,
Пугнул ворон.
И больше ничего.

Ведь еще ночью, путаясь в постели,
Терзая лоб бессонной маетой,
Он видел всю бесцельность этой цели,
Как всю недостижимость главной, той.

Заискиванье? Страх?
Ни в коем разе.
И что ему до этого юнца?
Уж он сумел бы вбить ему в межглазье
Крутую каплю царского свинца.

Машук оплыл — туман в округе,
Остыли строки, стаял дым.
А он молчал, почти в испуге
Перед спокойствием своим.

В который раз стихотворенье
По швам от страсти не рвалось.
Он думал: это постаренье!
А это зрелостью звалось.

Так вновь сдавалось вдохновенье
На милость разума его.
Он думал: это охлажденье.
А это было мастерство.

Кто золотой скрипичный ключик
Нашел и выронил из рук,
Уж тот, конечно, знает лучше,
Что значат музыка и звук.

Он побыл гением, невеждой
Средь грамотеев.
И ему
Свет волшебства слетал на вежды,
Как сон, не видный никому.

И вот он падает, сдается.
И ночи долгие подряд
Он плачет, плачет… Но смеется,
Когда об этом говорят.

Он видел, как земля качалась,
Выпрастываясь изо льда.
Как из туманности рождалась
Неповторимая звезда.