Антология - Советская поэзия. Том второй

Сквозь ливни, осенний ночной не уют,
Как светлые окна, как свечи,
Откуда-то,
Из глубины,
Издалече
Берез белоствольные арфы встают.

Полоски свеченья, огней —
Скольженье в воде лебедей,
Русалок немое круженье,
Томленье, что в цвете нашло выраженье.

А может, струятся слезою святой
На те, на могилы родные…
В ночи вырастает, как выдох земной,
Негромкая песня России…

Сквозь ливни, осенний ночной не уют,
Как светлые окна, как свечи,
Откуда-то,
Из глубины,
Издалече
Берез белоствольные арфы встают.

Позволь тебя назвать и сводом синим,
Ведь голыша листвой ты укрывала,
Костры дарила вечером, а чаще
Своим зеленым сердцем согревала.

Позволь назвать сперва тебя землицей,
Хранящей исцеление для раны,
Той, что меж листьев аира таится
Воспоминанием о боли ранней.

Позволь назвать тебя сначала песней,
В душе сверкнувшей золотой зарницей, —
Богатством, что для вечности кудесник
Припас, а сам забыл на свет родиться.

Позволь еще назвать тебя, дать имя
Той влаги ключевой, живой, глубинной,
Когда ее губами пьешь сухими.
Позволь тебя назвать и сводом синим,

Чтобы, обняв от края и до края,
Благодаря за сердце, свет и слово,
В себе тебя до капли узнавая,
Тебя назвать мог матерью, Молдова!

В этом доме
дни засолены, как селедки.
С утра до вечера
плавают
в рассоле.

Здесь едят
и гостям подают
селедку
на завтрак, и на обед,
и на ужин.

О ней мечтают,
из-за нее грызутся, в восторг приходят
из-за нее.

Какую рыбу,
закуску какую
изгадили мои соседи!

Не ходи в этот дом.
Здесь пить не дают.
Попросишь
глоток воды.
Потом о роднике
вспомнишь,
рек и,
озера,
м оря
возжаждешь.

Станут мерещиться
волны, волны, волны…
Но ты не прильнешь к ним губами —
заперт абудет дверь селедкой.

Нет, не мечтал он о странах,
где знойное солнце слепит.
Он знал холодное море,
где плавает синий кит.

Он знал: там копытами волны
колотят обшивку бортов.
Он знал: сыновей лупцуют
отцы из-за синих китов.

Кто знает, как часто брови
он хмурил от бед и обид,
но видел всегда сквозь слезы!
плыл по морю синий кит.

Хвостом колотил он волны,
и океан гудел:
— Что медлишь? Ты — мой соперник,
на бой выходи, коль смел.

Набьешь ты трескою трюмы,
но это — не для души.
Я тебе только нужен,
и я тебя жду. Спеши!

Под пристальным взглядом отцовским,
уже не помня обид,
выпрямился мальчишка,
хоть был напоследок побит.

Отец свою кожанку скинул:
— Бери. Пригодится потом. —
У сына взгляд с синевою,
с упрямством и синим китом.

И парень уходит в море,
в тяжесть свинцовых вод.
Что он делает в море,
спроси у полярных широт.

Я понял: свята свобода
и нет ничего святей.
Слышу: мой сын сегодня
запел о синем ките.

Только волны, волны, волны —
в море.
Только чая, чая,
чашку чая мне дайте,
не бойтесь, я уплачу.

Только френчи, френчи, френчи…
Уходили все, кого я любила,
за море — в море, в море,
в туманы седые.
И не вернулись.

Плакать не буду, не буду, не буду.
Человек не может исчезнуть.
Только смерть, смерть,
смерть могла перейти им дорогу.
Но как же много смертей…

Только ласк, ласк, ласк
больше, чем звезд.
Поцелуев больше, больше,
больше песчинок.
Чего на земле еще больше?

Только волн, волн, волн,
с белой мертвой пеной.
Я прошу, прошу, прошу —
не надо о белом цвете.
Без вас я вижу, это — не вишни.

Крапива жжется,
не скули — что жжется.
Ну кто тебя просил
хватать рукой?
А боль уймется,
скоро все уймется,
но не проси
судьбу, чтоб твой покой

она хранила,
чтоб тебя хранила,
как слух хранят,
когда гремит гроза,
как жизнь, как силы, —
из последней силы,
и как зеницу ока,
как глаза.

Пусть все коснется
нас, как всех коснется,
оставит смех и горечь
на губах.
Сквозь тьму колодца,
глухоту колодца
свет, запах не пробьется,
пуля, страх.

Где запахи цветенья —
без цветенья?
Чем нам дышать?
Что ветер принесет?
Река забвенья,
быстрина забвенья
дней наших баржи
дальше понесет.

Крапива жжется,
не скули — что жжется.
И у крапивы есть
свой странный май.
А боль уймется,
навсегда уймется,
и все тогда пройдет,
и все — прощай.

Я полюбил тебя,
летом увидев белой.
Подумал:
вот это характер! —
не сбросишь зимней
одежды
и рыжей не станешь,
хотя известно тебе,
что есть в каждом доме
двустволка
и каждый охотник
по дичи палит,
о запрете не помня.
Я подошел к тебе,
белое чудо,
и понял —
двустволкам ты знаешь счет.
Ты мне сказала,
что хочешь остаться белой
и жить
мгновенье,
зато не по воле двустволок,
а по своей воле.

И я полюбил тебя еще крепче.

Я — Гойя!
Глазницы воронок мне выклевал ворог, слетая на поле нагое.
Я — Горе.

Я — голос
войны, городов головни на снегу сорок первого года.
Я — голод.

Я горло
повешенной бабы, чье тело, как колокол, било над площадью голой…
Я — Гойя!

О, грозди
возмездья! Взвил залпом на Запад — я пепел незваного гостя!
И в мемориальное небо вбил крепкие звезды —
как гвозди.

Я — Гойя.

Свисаю с вагонной площадки,
прощайте,

прощай, мое лето,
пора мне,
на даче стучат топорами,
мой дом забивают дощатый,
прощайте,