Антология - Советская поэзия. Том второй

Необходимо
мне в грудь вживить
иное сердце,
иначе
Я умру.
И мать
свое мне сердце отдает.
Но сердце продолжает все болеть.
Оно болит
особенно, когда горит земля
от жажды по дождю.
Особенно, когда отец
все не идет с войны.
Особенно, когда брожу
среди чужих людей
и месяцами не пишу
домой.
Особенно по вечерам,
когда за холм
заходит солнце,
оно болит.
Подобной боли
не знал я никогда,
но и таким терпеньем
не обладал я тоже.

Много я стихотворений
Написал, но вот понять
Лишь одно, о доме нашем,
И смогла старуха мать.

Текст, подтекст — все это к черту!
Рифм изысканность — при чем?
Я пишу стихи простые,
Словно наш крестьянский дом.

Полночь. Белый лист бумаги.
Рукавом стираю пот;
Ох, достался трудно маме
Глинобитный домик тот.

Чуть свет домой вернулся,
чтоб знать, что скажешь ты,
к еде не прикоснулся,
чтоб знать, что скажешь ты.
Мне девушка мигнула,
чтоб знать, что скажешь ты,
с тобой расстался было,
чтоб знать, что скажешь ты.
В морскую глубь ныряю,
чтоб знать, что скажешь ты,
с кораллом выплываю,
чтоб знать, что скажешь ты.
Я высох, словно дерево,
чтоб знать, что скажешь ты.
Пускай умру я первым,
чтоб знать, что скажешь ты.

Синим поясом,
что забыла мать на приступках,
подпоясался я
и ушел.
Я взял у матери все:
молодую улыбку,
голос,
слова.
Каждый раз, когда слышу свой смех,
я вздрагиваю. И вдруг умолкаю.
Летом мой сын,
который пошел
этой осенью в школу,
мячом выбил стекло,
за которым мать поджидала меня.
Я взял у матери все:
взгляда грустную синь, снег зубов,
темноту волос.
Почти ничего
Не могу ей обратно вернуть.

О боже,
хотя бы вернуть ей
этот синий пояс
и вставить стекло.

Дети звенят им.
Старикам снится оно.
Больные шепчут его.
Немые думают им.
Трусы его кричат.
Сироты рыдают им.
Раненые взывают к нему.
Остальные его забывают.
О мама! Мама!

С горизонта упало за кромку земную
пожелтевшее солнце осенним листом.
И негромко звучат,
чтоб погаснуть потом,
как огонь,
голоса…
Лишь один не засну я.
В волосах поздней ночи запутались зерна
фонарей придорожных.
Но первой росой
заблестела листва,
словно бисер узорный.
Молодая луна
с золотистой косой
по равнине свое расстелила сиянье.
Расстелила —
и тени как будто длинней.
И теперь уже небо земли зеленей —
словно поле с цветами.
Чтоб в холоде раннем
не продрогли дороги,
их, как одеялом,
застелили следами,
уйдя по домам.
Словно думы земли, закурился туман.
О деревня моя,
как ты за день устала.
Как душа моя с детства в тебя влюблена.
Как скучал без тебя я,
Родная деревня.
Все до малости дорого,
Близко в тебе мне.
Над тобою, уставшей, стоит тишина.

Но лишь солнце взойдет,
ты пробудишься снова.
Вновь проснутся дела —
и тебя не узнать…
В каждой песне — тебе
мое лучшее слово,
дорогая моя, хлопотливая мать.

Вот солнце,
сверкнув в голубой волне,
коснулось каспийских вод.
И солнце во мне,
и море во мне,
и дождь для меня идет.
Цветы я красивыми быть учу,
деревья счастливыми жить учу
и землю доброю быть учу —
это нетрудно мне.

И эти здания
все мои,
и степи дальние
все мои,
во всех садах соловьи мои,
и горы вокруг мои…

Так радостно видеть бывает мне
и птиц в веселой голубизне,
и рыб, сверкающих в глубине,
игрой встревоживавших воды…
Поэтому вольное сердце во мне —
это и есть свобода.

Нужно бросить на чашу весов что-то совсем простое,
простое, как камень, как древесина, как пух,
как горькое сердцебиенье,
тугою
лентой бинтующее дух.

Нужно бросить на чашу весов, что бросить
вовсе нельзя и нельзя проглотить, —
как лугового тумана проседь,
что хочет за стадом куда-то плыть.

Нужно бросить на чашу трепещущее и высокое,
словно лист, что только дыханием мы поддерживаем над головой,
когда душа, совсем одинокая,
защищает все, что есть за душой.

Нужно бросить на чашу все, без чего распадется и рассыплется
жизнь на мильоны простейших частей,
как без воды из колодца,
как без воздуха меж ветвей.

Ну, а если слезу твою тоже бросить на чашу,
и смех заразительный женщины, мне незнакомой совсем,
и тоски тростниковую чащу, —
с чем останусь, писать буду чем?

Утро белоснежно,
и любовь бела.
И слеза звездою
по лицу стекла.

Белоснежно утро,
острой белизной,
как косой, коснулось
до лица слезой.

Белоснежно утро,
бедер белизна…
Слезы покатились
пропастью без дна.

Утро белоснежно,
белое вдали —
и слеза со смертью
по лицу прошли.

Как несли его к нему в новый дом,
Как по улице проносили, —
Был веселый май, все дышало теплом…
А руки стыли.

Покрывала пыль перекрестка крест.
Старики жалели покойника.
Громыхал, трепетал, ошибался оркестр,
Играли школьники.

А когда миновали школьный сад,
Как антоновка — всех моложе
Подбежала одна, и сразу назад:
— Алексей Антонович, что же вы!

Не услышал он или сделал вид,
Что заснул, — высоко несли его.
Лишь рукой шевельнул, так шевелит
Осень сухими листьями.

У обочин шоферы затихших машин
В рукава сигареты прятали, —
Его ученики — все, как один,
А он — преподаватель их.