Антология - Советская поэзия. Том второй

Но время слишком ценно самому.
Стыд — тратить дни в других приобретеньях,
Чем в том, что нужно чувству и уму:
В познанье, созерцании, сомненьях.

Мне и друзья и недруги — враги,
От их общенья никуда не деться.
Когда звезда спадает, в этот миг
Одна надежда у меня на сердце:

Чтоб не пришел ни родственник, ни друг
С обычным пожеланием успехов,
Я без труда добиться в год могу
Всех ваших ценностей, не будь они помехой.

Мы засух боялись — они нас губили.
Так кожа боится, чтоб кожу дубили.

Боялись мы голода в год недорода —
Как черта, боялись голодного года.

Как слова колдуньи, боялись мы бога —
Была его милость мала и убога.

Боялись болезней — они нас косили,
Косили до срока и в гроб уносили.

И податей, гнувших нас день ото дня,
Боялись, как волки боятся огня…

Но пуще с годами сердца распалялись,
И вышло, что нас-то бояре боялись.

Боялись бояре суда и расправы,
Боялись, как пахаря — сорные травы.

Боялись, как вывиха или увечья,
Да так, что дрожала душа их овечья.

Боялись бояре сидеть на пороге,
Как черви боятся колес на дороге.

Боялись бояре волненья в народе,
Как палки боится козел в огороде.

Боялись бояре, в постели вздыхая,
Как искры боится солома сухая.

Всю жизнь обтесывал он камки
И по лесам взбирался ввысь.
Возведены его руками,
Дворцы до неба поднялись.

На лбу сверкали капли пота.
Да, это был нелегкий труд!
Каменотес! Он так работал,
Как с бою высоту берут.

Но груз годов налег на плечи.
И, предвкушая торжество,
Когда он вниз сошел навечно —
Хотела Смерть схватить его.

— Попался ты наверняка мне! —
Он усмехнулся ей в ответ:
— Я отдал жизнь бессмертным камням,
А потому мне смерти нет!

Не знающий птичьего языка,
Молчащий на ласточкины вопросы,
Я все напевы пойму, пока
Весной расцветают все абрикосы.

Я голос горы пойму любой
И то, что кричат на скалах козы,
Недаром мир наполняет любовь,
Когда расцветают весной абрикосы.

Замшелых корней разговоры ясны,
Понятно, о чем говорят откосы,
И верится людям в счастье весны,
Когда расцветают все абрикосы.

Скажите мне,
кто напевал мне колыбельную?
— Колосья.
— Почва.
— Перепелки.
— Посвист кос.
— И ветра тихое касанье.
— И тысячи усталых женщин, красивых
несказанно.

Не потому ль теперь везде
колосья следуют за мною?
И руки, словно глыбы в борозде,
полны глубинной тяжестью земною…
И беззаботен я, как перепел, порой.
И, как земле, нужны мне хлеб, дожди, покой.
Но я, как почва, что лучом насквозь прогрета, —
к лицу мне посвист кос и посвист ветра.

И вся бескрайность, глубина и тайны роста
мне дали ярость, нежность и упорство.
Те тысячи женщин красивые крестьянки были,
что снопы вязали,
пугая дроф тяжелых на межах,
когда с мужьями в поле выходили жать.
Но лишь теперь я, вглядываясь в дали,
стал запоздало понимать —
те женщины, и мой отец, и мать
лишь горлом пели. А лица их рыдали.

Вот колодец, жаворонок, апрель голубой,
вот пострел озорной,
вот звезда зоревая,
сторожевая,
что заходит, и всходит, и стынет вдали,
ждет посланца земли…

Вот город, земля, любовь и рассвет,
вот осень, и лист, и цвет,
вот свет, что пожаловал в дом,
вот и снег вперемежку с дождем,
вот и взрыв немой
первой почки на ветке зеленой,
вот и день обновленный
над моею землей,
над прекрасной и мудрой…

Вот человек, достающий до звезд головой,
вот и небо, поющее всей синевой,
и я, говорящий им: доброе утро.

Растаял год бесследной тенью,
незрим не только для меня —
для всех…
Быть впору сожаленью,
но ожиданьем полон я.

Я рад, что сгинул он, как сплетня,
и закатился, как звезда
к исходу светлой ночи летней,
ушел, как юность, навсегда.

В снегах и вихрях город глохнет,
когда метелица, клубясь,
влетит в подъезд и дверью грохнет,
и сохнет на ступеньках грязь.

А год, как промельк заоконный,
как тень, влетел в тенистый лес,
как чудотворная икона
из храма спящего, исчез.

Кафе вечернее закрыто,
уже закончено кино,
и возвращенье к будням быта
в который раз предрешено.

Неистовствуют снег и ветер,
от лживых клятв и слез устав,
бездомней всех на белом свете
луна предместий и застав.

Уйдя от прошлогодних тягот,
мерцают свечи в городьбе
густых ветвей еловых…
На год
вновь приближаюсь я к тебе.

Так время пробежало черной кошкой
по закоулкам.
И лицо зимы
с простыми и суровыми чертами
размылось в стеклах.
Только этот лист сковало льдом…
В котором отразится
во сне ли явленное или наяву —
как в зеркале,
чтобы шипы воспоминаний
не раз отверзли нам глаза души:
усталые от дней однообразья,
искусственного солнца с лживым блеском,
ворованного неба, даже жизни,
столь не осмысленной порою до конца.

Блестит сосулька, сладкий зуб зимы.
И вздох трубы, и выдох человека
с теплом, как в только что убитом звере, —
полотнищем трепещут на ветру.
И вот, как если б сотню лет спустя,
когда всем-всем — от красок и до звуков —
перенасыщен дух,
я вновь прошу
вернуть мои права на все былое.
Мне нужно их вернуть,
чтоб нас с тобой,
едва почуя трещину отхода,
не поглотило облако забвенья
своей зловеще-топкой чернотой.
Дай руку мне,
горячую обычно и слабую.
Дай сердце мне свое,
такое же горячее — и строже
которого не ведал в жизни я!
Покуда позволяет нам судьба,
давай же не утрачивать доверья —
и да прислушается к нам извечный мир,
и наши головы на грудь себе положит,
и будет он по-прежнему стараться
хоть в чем-то измениться… но не сможет.