Антология - Советская поэзия. Том второй

Я уеду из этой деревни…
Будет льдом покрываться река,
Будут ночью поскрипывать двери,
Будет грязь на дворе глубока.

Мать придет и уснет без улыбки…
И в затерянном сером краю
В эту ночь у берестяной зыбки
Ты оплачешь измену мою.

Так зачем же, прищурив ресницы,
У глухого болотного пня
Спелой клюквой, как добрую птицу,
Ты с ладони кормила меня?

Слышишь, ветер шумит по сараю?
Слышишь, дочка смеется во сне?
Может, ангелы с нею играют
И под небо уносятся с ней…

Не грусти! На знобящем причале
Парохода весною не жди!
Лучше выпьем давай на прощанье
За недолгую нежность в груди.

Мы с тобою как разные птицы!
Что ж нам ждать на одном берегу?
Может быть, я смогу возвратиться,
Может быть, никогда не смогу.

Ты не знаешь, как ночью по тропам
За спиною, куда ни пойду,
Чей-то злой, настигающий топот
Все мне слышится, словно в бреду.

Но однажды я вспомню про клюкву,
Про любовь твою в сером краю
И пошлю вам чудесную куклу,
Как последнюю сказку свою.

Чтобы девочка, куклу качая,
Никогда не сидела одна.
— Мама, мамочка! Кукла какая!
И мигает, и плачет она…

Звезда полей во мгле заледенелой,
Остановившись, смотрит в полынью.
Уж на часах двенадцать прозвенело,
И сон окутал родину мою…

Звезда полей! В минуты потрясений
Я вспоминал, как тихо за холмом
Она горит над золотом осенним,
Она горит над зимним серебром…

Звезда полей горит, не угасая,
Для всех тревожных жителей земли,
Своим лучом приветливым касаясь
Всех городов, поднявшихся вдали.

Но только здесь, во мгле заледенелой,
Она восходит ярче и полней,
И счастлив я, пока на свете белом
Горит, горит звезда моих полей…

О, звездный жар!..
Но при твоем рожденье
Не звезды — люди радовались щедро.
И помощи, поддержки, снисхожденья
Ты у людей просил, а не у ветра.

О, праздничность деревьев!..
Но плясали
У вас на свадьбе люди, пели, пили…
Полет орла красив под небесами.
Летел ты в небо. Люди возносили.

А смерть подступит к твоему порогу, —
Случится это так или иначе, —
На их плечах отправишься в дорогу,
Не горы — люди о тебе заплачут.

И если вспомнят о тебе не скоро,
Спустя года, — похвалят ли, осудят, —
То вспомнят не деревья и не горы,
Не ветер и не звезды —
Только люди…

Горит твоя под синевой
Чистейшая струя!
Да будет светлым полдень твой
И светлой ночь твоя.

В мечтах, во сне и наяву,
В толпе и в тишине —
Не знаю, я ль в тебе живу
Иль ты живешь во мне?

О Ереван, моя звезда,
Мой дом, мой кров, мой путь!
Пройду, исчезну навсегда,
А ты — вовек пребудь…

Я думаю, вопрос предельно ясен:
Конечно, малышами мир прекрасен.

Прекрасен он и теми, несомненно,
Кто в школу ходит, — нашей юной сменой.

Прекрасен мир и ярок неизменно
Влюбленными — со всех широт Вселенной.

Прекрасен он — о том скажу без риска
Великою любовью материнской.

Прекрасен мир умелыми руками:
И землепашцами, и моряками.

Проверено веками — спор напрасен:
Седыми стариками мир прекрасен…

Хотел бы я от кочек и колдобин
Твой путь очистить, милая моя,
Чтоб, радуясь, что прям он и удобен,
Не знала ты, что это сделал я.

Хотел бы я, ночною мглой объятый,
Класть на окно твое охапки роз,
Чтоб на рассвете в руки их брала ты,
Не зная, что их я тебе принес.

И если смерть тебе расставит сети,
Пусть на пути ей встанет жизнь моя,
Чтоб долго-долго ты жила на свете,
Не зная, что и это сделал я.

Ах, какая женщина,
Руки раскидав,
Спит под пыльной яблоней.
Чуть журчит вода.
В клевере помятом сытый шмель гудит,
Солнечные пятна бродят по груди.

Вдоль арыка тихо еду я в седле.
Ой, какая женщина! Косы на земле!
В сторону смущенно
Смотрит старый конь.
Солнечные пятна шириной в ладонь…

Кочую по черно-белому свету.
Мне дом двухэтажный построить советуют,
а я, как удастся какая оказия,
мотаюсь по Африкам, Франциям, Азиям.
В Нью-Йорке с дастанами выступаю,
в Алеппо арабам глаза открываю,
вернусь,
и в кармане опять —
ни копья;
копье заведется —
опять на коня!
Последний ордынец
к последнему морю!
На карту
проливы, саванны и горы!
А нас хоронили — ногами на запад,
лежат миллиарды — ногами на запад
под желтым покровом монгольской степи —
тумены ногаев, найманов, казахов, —
не зная,
что
Азия западней
Запада.
Запад —
восточней Китайского моря,
а нас хоронили ногами на запад!..
Шумит за спиною последнее море.
Кружись, айналайн, Земля моя!
Как никто,
я сегодня тебя понимаю,
все болезни твои
на себя принимаю,
я кочую, кружусь по дорогам твоим…

Эдуард Багрицкий птиц любил.
В кабинете маленьком орали
попугаи, кенары, ульбилы,
чижики…
Молчал —
караторгай
Жаворонок из Тургайской области,
он степям своим давно наскучил.
Мы ему: «Лети на юг!»
Не хочет.
Прячется, дрожит в Тургайской области.
Ежится.
Зимою там бураны.
Неприятные, по десять баллов.
В шерсть (как в сено) на спине барана
закопается и дрыхнет, баловень.
А чабан поймал, полузамерзшего,
и отдал проезжему газетчику.
Тот продал караторгая летчику,
летчик — подарил.
Поэт поморщился,
но подарок принял,
сунул в клетку,
в дальний угол, на пол.
Чай распили.
Гость поправил синюю пилотку.
Улыбнулся. Улетел.
Разбился.
И Багрицкий в телеграмму плакал.
Кенары кричали, попугаи
равнодушно брякали:
«Дурак».
На полу молчал караторгай.
Он молчал, мой жаворонок черный.
О, молчанье — это тоже голос.
Он молчал. Он потерял еще раз
свой Тургай,
заснеженную область.