Антология - Советская поэзия. Том второй

Он сел, и я окинул стол с вином,
где круглый лук сочился в заливном
и маслянился мозговой горошек,
и мысль пронзила: это скорбный сход,
когда я увидал блины, и мед,
и холодец из поросячьих ножек.

Они сидели, как одна семья,
в одних летах отцы и сыновья,
и я узнал их, внове узнавая,
и вздрогнул, и стакан застыл в руке:
я мать свою увидел в уголке,
она мне улыбнулась, как живая.

В углу, с железной миской, как всегда,
она сидела, странно молода,
и улыбалась про себя, но пятна
в подглазьях проступали все ясней,
как будто жить грозило ей — а ей
так не хотелось уходить обратно.

И я сказал: — Не ты со мной сейчас,
не вы со мной, но помысел о вас.
Но я приду — и ты, отец, вернешься
под этот свет, и ты вернешься, мать!
— Не говори, чего не можешь знать, —
услышал я, — узнаешь — содрогнешься.

И встали все, подняв на посошок.
И я хотел подняться, но не мог.
Хотел, хотел — но двери распахнулись,
как в лифте, — распахнулись и сошлись,
и то ли вниз куда-то, то ли ввысь,
быстрей, быстрей — и слезы навернулись.

И всех как смыло. Всех до одного.
Глаза поднял — а рядом никого,
ни матери с отцом, ни поминанья,
лишь я один, да жизнь моя при мне,
да острый холодок на самом дне —
сознанье смерти или смерть сознанья.

И прожитому я подвел черту,
жизнь разделив на эту и на ту,
и полу-жизни опыт подытожил:
та жизнь была беспечна и легка,
легка, беспечна, молода, горька,
а этой жизни я еще не прожил.

День укропа, день в дурмане,
Горе, сладкое, как тмин.
Без очков душа в бурьяне
Огуречных именин.

Как планета — из сарая,
Перебежкой громовой
Бочка жаркая, сырая
Оставляет след кривой.

Прямо в братскую могилу,
Доброволец-лист идет.
Опустился через силу,
Как взошел на эшафот.

Огурец уже на месте,
Добросовестный службист.
Как разборчивой невесте,
Свекле твист милей, чем Лист.

Осознав, что все в порядке,
Циник, жизнелюб, толстяк,
На своей уютной грядке
Ухмыляется желтяк.

Тлеет, веет, полыхает,
В лабиринте летних троп,
Пахнет он, благоухает,
Он главенствует, укроп.

Нынче наши ноздри шире,
Ноздри, как у лошадей.
Завтра будет осень в мире
И для звезд, и для людей.

Справив это новоселье,
Прежде чем листве конец,
Каин-пьяница с похмелья
Съест соленый огурец.

Неужто снова — мимо трав зеленых,
Канав, заборов, и цветущих кленов,
И наших сонных домиков, — с разгона
На мельницу он мчится непреклонно?…

Неужто он до огорчений жаден?
Неужто не спасет его от ссадин
Уменье все, что гоже и негоже,
Переплетать тисненой прочной кожей?

Неужто вправду там, как луч десницы,
Смех Дульцинеи тихо серебрится?
Пред взором город мельниц громоздится.
О Дульцинеи, приоткройте лица!

И — сквозь судьбу, и — мимо трав зеленых,
Канав, заборов и цветущих кленов,
По улочкам, кривым и немощеным,
Прямым путем — к цирюльням немудреным…

Ну, а когда исход уже известен?
Все точно так же. Праздник чист и честен.
Ни лжи, ни страха не познав с пеленок,
Рождаясь, мысль смеется, как ребенок.

Пой, не смолкай! Я становлюсь сильнее.
Тьма задохнется, корчась и бледнея,
От песни той. И я увижу — где я.
Сиди в окне и пой мне, Дульцинея!

Не умолкай! Ведь песня мимо кленов,
Канав, цирюлен, мимо трав зеленых,
По лабиринтам улиц немощеных
Всегда дойдет до мельниц укрепленных.

Глоток вина и хлеб. И можно снова
Идти сквозь мрак — ведь рыцарь держит слово.
Звезда горит лукаво и высоко.
О Дульцинеи, пойте свет из окон!

Будешь плакать, коли с юных лет
Моря, моря, моря нет как нет.
Море девушке принадлежало.
Море убежало.
Шел я, пел я среди бела дня.
Море было домом для меня.
И сказал я девушке: — Войдем
В наш стеклянный дом,
Где пируют рыбы!
— Разве мы войти могли бы?
Видишь, двери нет. —
Девушка в ответ. —
В гости нас не звали.
Впустят нас едва ли. —
Девушке сказал я напрямик:
— Хочешь, все это растает вмиг?
Грустно девушка мне отвечала:
— Лета бы дождаться нам сначала! —
Между тем ночная мгла сгущалась,
Месяц нам светил, земля вращалась,
В сумраке бесснежной той зимы
Шиш судьбе показывали мы.
Хочешь сетуй, хочешь веселись —
Буря на камнях оставит слизь.
Шел я, напевая, той зимой.
Шел я к морю, нет, к себе домой.

— Проснись скорей, что без толку валяться?
Не надо спать иль спящим притворяться.
Играют блики солнца на стене.
Что ж ты молчишь, не отвечаешь мне?
И слезы на ресницах серебрятся.
Ты почему не хочешь просыпаться?
— Я спал, я видел молодость во сне!

Не думай, что поэт
земного сторонится.
Он не обходит зол
и не таит добра.
На то он и поэт,
что легок, словно птица,
хоть груз его тяжел,
как снежная гора.

Благословенно прожитое мною,
все, что уже не повторится впредь,
все то хорошее и то дурное,
чем мне гордиться и о чем жалеть.

Все было: и падения и взлеты,
но, размотав клубки своих дорог,
я видел то, что не увидел кто-то,
и то сказал я, что другой не смог.

Хоть мне неведомо, что предо мною,
но я благословляю наперед
все то хорошее и то дурное,
что ждет меня и что уже не ждет.

И пусть за тем ближайшим поворотом
лучи не мне назначенных дорог.
Что не увижу я, увидит кто-то,
и кто-то скажет то, что я не смог.

Едва от рожденья — попала она
в тот грязный, заиленный хауз {306} 306 Стр. 845. Хауз — небольшой искусственный водоем. ,
и крошки ловила, и илом со дна
играла,
и в нем задыхалась.