Александр Кабанов - Бэтмен Сагайдачный

и по-прежнему — девичья память

незабудкою пахнуть ночной.

Будет биться на счастье посуда,

и на полке дремать Геродот,

Даже родина будет, покуда —

Человек с головнею бредет.

ПИСЬМО В БУТЫЛКЕ

Щебеталь моя, щепетиль,

видно, не в чудовище — корм:

ветреные девушки — в штиль,

шторы полосатые — в шторм…

Мы сидим, колени обняв,

наблюдаем гибель миров:

нет ни темноты, ни огня,

полное отсутствие дров.

Гонорея прожитых лет,

ни стихов, ни денег, ни-ни…

Помнишь, я ходил в Интернет?

Нет его. Теперь мы одни.

Вычеркнут Васильевский твой

и Подол задрипанный мой!

И еще поет, как живой,

на сидишном плэере — Цой.

Некому теперь подражать.

Некого теперь побеждать.

Значит, будем деток рожать

и Его Пришествия ждать.

Где теперь мое комильфо?

Хорошо, что нет неглиже!

Был такой прозаик — Дефо,

он писал о русской душе.

Плакал средь тропических ив,

островное трахая чмо.

Вот и я, бутылку допив,

отправляю это письмо.

* * * *

Бахыту

Над Марсовым полем — звезды керосиновый свет,

защитная охра, потертый вишневый вельвет.

Идешь и не плачешь, не плачешь, не плачешь, не пла…

…из холода, солода и привозного тепла.

Еще Инженерного — дынный не виден фасад,

и жизнь одинока, и это она — наугад

меня выбирала, копаясь в кошачьем мешке,

без всяческих выгод, не зная об этом стишке.

Когтистая музыка, книжное перевранье,

попробуйте, твари, отклеить меня от нее!

Попробуйте звукопись, летопись, львиные рвы,

салат Эрмитажа, селедочный отблеск Невы!

Нас может быть трое на Марсовом поле: пастух,

и мячик футбольный, в кустах испускающий дух.

Забытый, забитый — в чужие ворота, и тот,

который звезду над воинственным полем пасет.

Петром привезенный, с Кенжеевым накоротке,

пастух-африканец, сжимающий пряник в руке.

На Марсовом поле — трофейный горчит шоколад,

и смерть — одинока, и это она — наугад,

ко мне прикоснулась, и больше не тронула, нет.

А лишь погасила звезды керосиновый свет.

* * * *

Открывая амбарную книгу зимы,

снег заносит в нее скрупулезно:

ржавый плуг, потемневшие в холках — холмы,

и тебя, моя радость, по-слезно…

…пьяный в доску забор, от ворот поворот,

баню с видом на крымское утро.

Снег заносит: мычащий, не кормленый скот,

наше счастье и прочую утварь.

И на зов счетовода летят из углов —

топоры, плоскогубцы и клещи…

Снег заносит: кацапов, жидов и хохлов —

и другие не хитрые вещи.

Снег заносит, уснувшее в норах зверье,

след посланца с недоброю вестью.

И от вечного холода сердце мое

покрывается воском и шерстью.

Одинаковым почерком занесены

монастырь и нечистая сила,

будто все — не умрут, будто все — спасены,

а проснешься — исчезнут чернила.

* * * *

Напой мне, Родина, дамасскими губами

в овраге темно-синем о стрижах.

Как сбиты в кровь слова! Как срезаны мы с вами —

за истину в предложных падежах!

Что истина, когда — не признавая торга,

скрывала от меня и от тебя

слезинки вдохновенья и восторга

спецназовская маска бытия.

Оставь меня в саду на берегу колодца,

за пазухой Господней, в лебеде…

Где жжется рукопись, где яростно живется

на Хлебникове и воде.

* * * *

Облака под землей — это корни кустов и деревьев:

кучевые — акация, перистые — алыча,

грозовые — терновник, в котором Григорий Отрепьев,

и от слез у него путеводная меркнет свеча.

Облака под землей — это к ним возвращаются люди,

возвращается дождь и пустынны глазницы его.

Спят медведки в берлогах своих,

спят личинки в разбитой посуде,

засыпает Господь, больше нет у меня ничего…

Пусть сермяжная смерть — отгрызает свою пуповину,

пахнет паленой водкой рассохшийся палеолит.

Мой ночной мотылек пролетает сквозь синюю глину,

сквозь горящую нефть и, нетронутый, дальше летит!

Не глазей на меня, перламутровый череп сатира,

не зови за собой искупаться в парной чернозем.

Облака под землей — это горькие корни аира…

…и гуляют кроты под слепым и холодным дождем.

Мы свободны во всем, потому что во всем виноваты,

мы — не хлеб для червей, не вино — для речного песка.

И для нас рок-н-рол — это солнечный отблеск лопаты

и волшебное пенье подвыпившего рыбака.

* * * *

Во тьме виниловой — скрипит январский лед,

колени в ссадинах, бинты, зеленка, йод.

и музыка пехотного полка —

коньками поцарапана слегка.

И потому, в припеве о войне:

«умрем» — звучит отчетливо вполне,

и лишь слова: «отечество… тюрьма…»

виниловая сглатывает тьма.

Казалось бы — еще один повтор

и ты услышишь: «Камера! Мотор!»

Как будто там снимаются в кино —

оркестр и сводный хор из Люблино.

Брюхаты водородною тоской,

блуждают дирижабли над Москвой,

стукач берет жену на карандаш,

и мясорубка, и походный марш.

Солдат из фляги делает глоток,

на Патриарших — праздничный каток…

…нахлынет ветер с кровью и золой

и обожжет Неглинку под землей,

и выползет сигнальная звезда,

и мы увидим: здание суда,

прокуренные зубы мертвеца…

Мерцает и мерцает, и мерца…

* * * *

Андрею Баранову

Тихий бронзовый Чайковский Петр Ильич,

я затеял прогуляться перед сном.

Вот белеет недоброшенный кирпич —

в чем-то красном и округло-жестяном.

Небо Воткинска азартно и темно,

и созвездие к созвездию впритык,

будто ангелы играют в домино,

не считая на костяшках запятых.

В дом-музей ведут крысиные следы,

ближе к празднику — от тварей спасу нет.

И не ждут от нас ни счастья, ни беды

школьный глобус и щелкунчика скелет.

Для молитвы нужно несколько минут,

для молчания — огромная страна.

Знаю, знаю — крысы всех переживут,

а вот музыку не смогут ни хрена.

Серый снег идет волною за волной,

и снежинки, словно буковки из книг.

Это чучело рояля надо мной

поднимает перламутровый плавник.

* * * *

Я выжил из ума, я — выживший, в итоге.

Скажу тебе: «Изюм» и ты — раздвинешь ноги.

Скажу: «Забудь язык и выучи шиповник,

покуда я в тебе — ребенок и любовник…»

На птичьей высоте в какой-нибудь глубинке

любую божью тварь рожают по старинке:

читают «Отче наш» и что-нибудь из Лорки

и крестят, через год, в портвейне «Три семерки».

Вот так и я, аскет и брошенный мужчина

вернусь на этот свет из твоего кувшина:

в резиновом пальто, с веревкой от Версачи

и розою в зубах — коньячной, не иначе.

ВЫГОВАРИВАЯ ИГОРЯ

Январь, пропахший земляникою,

«варенье» варится.

Я выговариваю Игоря —