Александр Кабанов - Бэтмен Сагайдачный

в) Человек от униженья плачет,

рифмует слезы на щеках земли.

г) Удобренье — ничего не значит,

а потому, что розы отцвели.

В.И. Вернадский, ангел ноосферы,

квадратный вентиль выкрутит в нули:

не потому, что не хватает веры,

а потому, что розы отцвели.

* * * *

А мы — темны, как будто перекаты

ночной воды по свиткам бересты,

и наш Господь растаскан на цикады,

на звезды, на овраги и кусты.

Затягиваясь будущим и прошлым,

покашливает время при ходьбе,

поставлен крест и первый камень брошен,

и с благодарностью летит к Тебе.

Сквозь вакуум в стеклянном коридоре,

нагнав раскосых всадников в степи,

сквозь память детскую, сквозь щелочку в заборе,

невыносимо терпкое «терпи».

Вот море в зубчиках, прихваченных лазурью,

почтовой маркой клеится к судьбе,

я в пионерском лагере дежурю,

а этот камень все летит к Тебе.

Сквозь деканат (здесь пауза-реклама),

сквозь девочку, одетую легко,

сквозь камуфляж потомственного хама,

грядущего в сержанте Головко.

И облаков припудренные лица

в окладах осени взирают тяжело,

я в блог входил — на юзерпик молиться,

мне красным воском губы обожгло.

Остановить — протягиваю руку,

недосягаем и неумолим

булыжный камень, что летит по кругу:

спешит вернуться в Иерусалим.

ДРОБЬ

Дорогие ослепшие зрители

и дешевые оптом читатели,

если утка взлетела в числителе,

значит, утку убьют в знаменателе.

Всё чужое — выходит из нашего

и опять погружается в топь,

в дикий воздух, простреленный заживо:

поцелуешь — и выплюнешь дробь.

От последнего к самому первому

ты бежишь с земляникой во рту

и проводишь губами по белому —

непрерывную эту черту.

* * * *

До библейское, Ре бобруйское, Ми

фическое имя ее на ощупь — Фасоль,

она ужинает богами и завтракает людьми,

она принимает в таблетках чужую боль.

Мясорыбное тело ее всплывает из высоты,

открывается бронзовый рот — вот и вся тюрьма,

подходи поближе, тогда и услышишь ты,

как в мешках под ее глазами мяукает тьма.

Птицехлебное тело ее погружается в Си

мулякр, поскрипывая не смазанной запятой,

отдохни, прописная истина на фарси,

на горшке с надпиленной ручкою золотой.

В бесконечной матрешке, за слоем слой,

обрастая нотами, буквами и золой:

но, вначале — перьями и чешуей,

и внутри меня — Иона, еще живой,

что-то пишет кетчупом на стене,

если в сердце рукопись не горит,

надо мною музыка — вся в огне,

а внутри Ионы — последний кит.

Как церковно-славянская книжица,

заповедная роща теперь:

от мороза поежилась ижица,

в буреломе ощерился ерь.

Борода не отросшая колется,

и лесник, к снегопаду успев,

водит пальцем по снегу и молится,

и читает следы нараспев.

* * * *

Спасением обязанный кефиру,

в таблетках принимая упарсин,

не знаешь ты, как трудно быть вампиру –

садовником, певцом родных осин.

Не будет, ни прощенья, ни оклада -

сплошная ночь, змеиный шелест книг,

подкованная, в яблоках ограда,

зубовный скрежет лютиков цепных.

Покинув коктебельские таверны,

бредет людей опухшее зверье,

когда портвейном из яремной вены

я запиваю прошлое свое.

Сомнения скрипящие ступени,

и на тебя, Аркадий Дохляков,

грядущее отбрасывает тени

багровые: от крыльев до клыков.

Сии клыки вонзаются в Европу,

и в горле — ком, и в Интернете — кал,

и только слышно, как по гораскопу -

единорогий овен проскакал.

РОЖДЕСТВЕНСКОЕ

Окраина империи моей,

приходит время выбирать царей,

и каждый новый царь — не лучше и не хуже.

Подешевеет воск, подорожает драп,

оттает в телевизоре сатрап,

такой, как ты — внутри,

такой, как я — снаружи.

Когда он говорит: на свете счастье есть,

он начинает это счастье — есть,

а дальше — многоточие хлопушек…

Ты за окном салют не выключай,

и память, словно краснодарский чай,

и тишина — варенье из лягушек.

По ком молчит рождественский звонарь?

России был и будет нужен царь,

который эту лавочку прикроет.

И ожидает тех, кто не умрёт:

пивной сарай, маршрутный звездолёт,

завод кирпичный имени «Pink Floyd».

Подраненное яблоко-ранет.

Кто возразит, что счастья в мире нет

и остановит женщину на склоне?

Хотел бы написать: на склоне лет,

но, это холм, но это — снег и свет,

и это Бог ворочается в лоне.

ВОЛХВЫ

Ладно, золотце, ладно,

смирно, золотце, смирно,

разговоры в строю!

Повернули обратно,

напевая нескладно:

«Happy бездна to you,

happy бездна to you…»

* * * *

Мы так долго живем, погруженные в чудо,

будто в бочку на заднем дворе,

к нам приходит подводный апостол Иуда,

акваланги его — в янтаре.

Говорит, собирайтесь в дорогу, длиною

в 40 тысяч мучительных лье,

и фонарик включил, и раскрыл предо мною —

от Жюль Верна Евангелие.

Вы, товарищи, темные в этих вопросах,

сомневаться и медлить нельзя,

вот вам шахматный хлеб и резиновый посох,

вот протоптана мною стезя.

Пузырьки выпуская, качалось кадило…

Рассчитайтесь на первый-второй!

Дефицитное солнце над нами всходило,

словно баночка с черной икрой…

…до сих пор продолжается это скитанье

по следам от раздвоенных ласт.

Почему он спросил: Кто из вас на прощанье

поцелует меня и предаст?

* * * *

Вот кузнечик выпрыгнул из скобок

в палиндром аквариумных рыбок.

Я предпочитаю метод пробок,

винных пробок и своих ошибок.

Сизая бетонная мешалка,

а внутри нее — оранжерея,

этот мир любить совсем не жалко —

вот Господь и любит, не жалея

ЗИМНИЙ ПРИЗЫВ

1.

Теперь призывают в армию по-другому:

сначала строят военную базу поближе к дому,

проводят газ, электричество, тестируют туалет,

ждут, когда тебе стукнет восемнадцать лет.

И тогда они приезжают на гусеничных салазках,

в караульных тулупах и в карнавальных масках.

Санта-прапорщик (сапоги от коренного зуба)

колется бородой, уговаривает: «Собирайся, голуба,

нынче на ужин — с капустою пироги…

жаль, что в правительстве окопались враги…»

Именную откроешь флягу, примешь на грудь присягу,

поклянешься, что без приказа — домой ни шагу.

2.

А вот раньше — был совсем другой разговор:

тщательный медосмотр через секретный прибор —

чудовищную машину, размером с военкомат,

чье гудение — марсианский трехэтажный мат,

пучеглазые лампы, эмалированные бока,

тумблеры, будто зубчики чеснока…

…Тех, в чем мать родила — отводили на правый фланг,

тех, в чем отец — оттаскивали на левый фланг,