Антология - Советская поэзия. Том первый

Я расскажу о сущности искусства…
Я поднял птицу мертвую с земли,
Увидев кровь,
Бегущую из клюва,
И сломанные крылышки в пыли.
Земля пестрела реками, лесами,
Но жаворонок,
Павший на жнивье,
Игрушечными черными глазами
Смотрел на небо,
А не на нее.
Я понимал, что смерть его подсудна.
Я с ним пошел.
Я тих и странен был.
Прохожих останавливал повсюду
И спрашивал я: «Кто его убил?»
Мне отвечали старики и юноши
У горных пастбищ,
У долинных рек:
«Да разве можно, друг, стрелять в поющего?
Да как ты мог подумать? Это — грех…»
И лишь в Мухрани объяснил мне старец,
Что смерть такая —
Плата за полет,
Что если петь о солнце птица станет,
Она летит к тому,
О чем поет.
Внизу снега, внизу желтеет жатва,
Внизу — птенцов горластая семья,
А в синем небе жаворонку жарко
От молодости, солнца и себя.
Уже, в пространстве синем затонувший,
Не виден он…
Летит он в высоту,
Но вот, от счастья небом захлебнувшись,
Он падает и гибнет на лету!
…Вокруг темнело,
Облака разбухли,
И слышались раскаты вдалеке.
Стоял я тихо в трепетном раздумье
С бестрепетною птицею в руке.
И знал я, что пора настанет, —
Пускай за это жизнью заплачу, —
Но лишь над миром снова солнце встанет,
Я руки распахну и полечу!
Ни разу ни на что не оглянувшись,
Я полечу!
Пусть плачут обо мне, —
Как жаворонок, солнцем захлебнувшись,
Умру я в небе с песней о земле!

Я возвратился в дом отеческий
Сладчайшим дымом подышать,
И от не радостей утешиться,
И радостями утешать.
Все намекает мне о таинствах:
Полоска мутная тропы,
Забор заснеженный в оттаинках
От искр, летящих из трубы,
Равнина строгая Рионская
И Джигтубанская — в снегу…
И этой свежестью и роскошью
Я надышаться не могу.
А там, под синевой небесною,
Вершины, вставшие стеной.
Над белизной земли не вечною
Мерцают вечной белизной.
Но что-то есть во всем весеннее,
Все ожиданием томит,
И лед внушает опасения —
В себе он таянье таит.
Я белой-белою деревнею,
Весну предчувствуя, иду,
И вот со старыми деревьями
Беседу важную веду.
И, плечи зябко-зябко кутая,
Держа снежинки на весу,
Как старики, собравшись кучкою
Они пророчат мне весну.
В них все такое ожидающее,
В их каждом слове — правота,
И над ветвями подтверждающе
Гудят, синея, провода.
Весна деревьям всех заметнее,
Они весну внушают нам.
Они дают, тысячелетние,
Присягу новым временам.
И, полный радости и гордости,
В большой, ветвистой их семье,
Уже ни грусти и ни горечи
Не ощущаю я в себе…

Такая ночь сегодня будняя,
Но, с вдохновением в крови,
Ее сумели сделать буйною
Желанья буйные мои!
Любви исполненный и ревности,
Пишу я, комкая листы,
И в дом вношу дворцы и крепости
И ставлю около тахты!
Камин ворчит угрюмо, сдержанно, —
Дрова глотает жадно он,
И вот обрубок новый дерева
К камину мною прислонен.
Всю ночь дождит, дождит за окнами.
Обрубка круглые сучки
В дрожащих, зыбких бликах огненных
Блестят, как будто бы зрачки.
Лишь миг, и станет он обугленным,
Но столько в нем тепла и сил!
Ведь не родятся же обрубками —
Он сердцем дуба прежде был.
Он рос с могучими поддубками,
Он рос и крепнул день за днем,
Чтоб, как поддубки, пасть под рубкою
И тоже сделаться огнем!
Гори же, сердце дуба доброе,
Огнем последней доброты.
Пусть пламя яркое и долгое
Мне озарит мои листы.
Пусть пьяно отсветы колышутся!
Пусть искры белые сверкнут,
Несметны, будто бы количество
Тем дубом прожитых минут!
И до каких бы лет ни дожили, —
Покуда правду говорим,
Мы — и деревья и художники —
Одним горением горим!

Летит с небес плетеная корзина.
Ах, как нетрезвость осени красива!
Задор любви сквозит в ее чертах.
В честь истины, которую мы ждали,
доверимся младенчеству маджари!
А ну-ка, чашу! Чашу и черпак.

Опустимся пред квери {263} 263 Стр. 670. Квери — булочка из кукурузной и любой другой муки. на колени,
затем поднимем брови в изумленье:
что за вино послал нам нынче бог!
Пылают наши щеки нетерпеньем,
и, если щеки не утешить пеньем,
что делать нам с пыланьем наших щек?

Лоза хмельная ластится к ограде.
Не будем горевать о винограде, —
душа вина бессмертна и чиста.
Пусть виночерпий, как и подобает,
услады виноградарям добавит —
им подобает усладить уста.

Мне этот миг запомнился недаром —
Ресницы и глаза на камне старом.

Как он писал, художник тот влюбленный,
Ресницы — миг, навек запечатленный?

Как он писал, как мучился и правил?
Как звался он? Где имя? Не оставил!

Кто нам о нем расскажет в наши годы?
Глухи и немы храмовые своды.

Он верил? Не постигнуть никогда мне.
Лишь взмах ресниц, лишь миг ресниц на камне.

Лишь знаю — кисть держал, когда трудился,
В тех пальцах он, которыми крестился.

Лишь знаю — сердце жгут ресницы эти
И в дни, когда уж нет его на свете.

О пальцы, пальцы! Кланяюсь их силе.
Они бессмертьем плиты озарили.

А как он жил, в тени иль в вихре блеска.
Не знаю. Все прошло. Осталась фреска.

Я за солнцем не гонюсь,
Взглядом друга обойдусь,

Да ущелья тишиной,
Да небес голубизной,

Да кувшинчиком вина,
Опорожненным до дна.

Мне до самой смерти лень
Жизнь делить на свет и тень.

Я люблю мой день — сегодня,
День обычный, день как день!

Был я камнем и, в твердыню
Встроенный среди камней,
На плечах держу поныне
Древность родины моей.
Кладка общая — доверье
И любовь родит в камнях:
Льнут к долине Кахабери
И Саингило и Ках.

Был я камнем… Призван к славе, —
Глыба, сколок отчих скал, —
Я основою Рустави
Для времен грядущих стал.
За стеной стена вставала,
Шел орнамент по камням:
И в каком из них начало
Наступающим векам?

Был я камнем, твердью, силой
Белых и седых камней.
Этот луг земля вспоила
Белизной моих костей,
Но дыханьем жизни новой
Средь камней дышал и я,
Послужил и я основой
Для величья бытия.