Антология - Советская поэзия. Том первый

У проходимцев мы — рабы.
Ужасней не было судьбы!
Мошенникам для молотьбы
Ты ригою большою стал.

Для всех теперь свободен вход
В наш Дагестан, в наш огород,
Наш край и к тем и к этим льнет,
Он девкой площадною стал!

Ум у родной Кюры потух:
Ей мнится курицей петух!
Мой край! Захватывает дух:
Над бездной ты глухою встал!

Завыли волки, погляди,
И позади и впереди!
Идет Деникин. Боль в груди!
Он истинной бедою стал!

Не различить, где хрен, где лук.
Колчак откуда взялся вдруг?
Топтать многозеленый луг
Он со своей ордою стал.

А вот идет еще один.
То — Бичерахов {17} 17 Стр. 60. Бичерахов Л. (полковник царской армии) — организатор антисоветского, контрреволюционного белоказацкого мятежа в 1918 г. , сукин сын!
Пусть у него блестящий чин, —
Наемным он слугою стал!

Кто ни пришел бы — нам позор!
Нас пеленает в своей ковер,
Захватывает землю вор,
Нам край родной тюрьмою стал.

Просвета нет. На Дагестан
Турецкий двинулся султан.
Опять — невольничий аркан,
И день кромешной тьмою стал.

Жди, Сулейман, большевиков!
Прогоним всяких колчаков,
Чтоб край родной не знал оков,
Свободною страною стал!

Ты коммунистом будь! Иди
Дорогою прямой, товарищ!
Будь самых первых впереди,
Будь правдою самой, товарищ!

Учись и знанья не таи,
Не спи, работай и твори,
Да недреманными твои
Глаза пребудут, мой товарищ!

Как солнца свет растит зерно,
Растить людей тебе дано.
А если завелось пятно, —
Пятно порока смой, товарищ!

Гончар — он в глине чудодей.
Кузнец — он знает суть гвоздей.
Не будь невеждой: для людей
Стань светом, а не тьмой, товарищ!

Кто горше хины, а язык
В мед окунул, на всех привык
Свой зуб точить — не большевик.
Не я — ему другой товарищ!

У Сулеймана-старика
Крылата каждая строка.
Тебе протянута рука, —
Дай руку, дорогой товарищ!

Свободен день, вольна любовь, и всем добром владеет он.
Но мучает и страждет он, и сам несчастьем поражен.
Так сделай, злобный человек, чтоб все живые жить могли,
И сам живи, вкушая мир обильной, благостной земли.

Хотел быть с тобою и с жизнью связанным вместе.
Хотел бы я в поле быть и с высью нетленною вместе.
Кто даст мне блаженство утратить себя без возврата
И слиться навеки со всею вселенною вместе?

Лунный луч — твоя улыбка — на лице моем скользит
В час, когда я, насмерть ранен, вижу смерти лик вблизи.
Так под солнца животворным, благодетельным лучом
Дуб стоит, грозой сраженный, высыхая с каждым днем.

Дыхание бога вдыхаю: он дышит во всем.
Призыв его слышу и голос: он слышен во всем.
И я возвышаюсь, внимая, и ловит мой дух
Мелодию мира и шепот, — он слышен во всем.

Глянь! С Запада рабы машин и золота бегут кровавой,
Ревущей в ужасе толпой, истерзанной, тысячеглавой,
Из мертвых ледяных пустынь своей безвыходной тоски
Сюда, на мой родной Восток, божественный и величавый.

Плывут века, жизнь коротка, что будет позже — все равно!
Я был, и есть, и буду я, но это тоже — все равно!
Переменю я сотни форм, всё преходяще на земле,
Я со вселенной слит душой, пусть я прохожий — всё равно!

В стране армян, как великан, стоит Масис могучий;
С владыкой сил мой дух вступил в беседу там, на круче.
С тех дней, когда меж «нет» и «да» была темна граница,
Из века в век, чей вечен бег, беседа эта длится.

Родник течет и протечет,
Помедлит жаждущий, пройдет.
Блаженных, неземных ключей
Поэт возжаждет — и пройдет.

Немало развалин былого в сердце моем,
Мрачнеет прошедшее благо в сердце моем,
Не в силах я вспомнить в печальный, сумрачный час,
Гостило ль отрадное время в сердце моем…

Да, это всё… что ж, друг, подымем чару!
Уйдет и это вдруг, подымем чару!
Жизнь, как струя, звеня, прольется в мире,
Спеши, нам недосуг, подымем чару!

Я вырастал в глухое время,
Когда весь мир был глух и тих.
И людям жить казалось в бремя,
А слуху был не нужен стих.

Но смутно слышалось мне в безднах
Невнятный гул, далекий гром,
И топоты копыт железных,
И льдов тысячелетних взлом.

И я гадал: мне суждено ли
Увидеть новую лазурь,
Дохнуть однажды ветром воли
И грохотом весенних бурь.

Шли дни, ряды десятилетий.
Я наблюдал, как падал плен.
И вот предстали в рдяном свете,
Горя, Цусима и Мукден.

Год Пятый прошумел, далекой
Свободе открывая даль.
И после гроз войны жестокой
Был Октябрем сменен февраль.

Мне видеть не дано, быть может,
Конец, чуть блещущий вдали.
Но счастлив я, что был мной прожит
Торжественнейший день земли.

В стозарном зареве пожара,
Под ярый вопль вражды всемирной,
В дыму неукрощенных бурь, —
Твой облик реет властной чарой:
Венец рубинный и сапфирный
Превыше туч пронзил лазурь!