Антология - Советская поэзия. Том первый

В глазах лошадиных кровавые слезы, —
трамваем хребет перебило с налету.
Трамвай на минуту… и вновь за работу —
он дальше бежит, он звенит на морозе.

Кто слышал, как стонут и плачут колеса,
когда переедут хребет или ногу?…
Так конь одинокий хрипел безголосо,
тянулся неистово к конскому богу.

И в луже вишневой, густой от мороза,
кружились, метались снежинки устало.
Конь плакал… И мерзли тяжелые слезы…
И рядом нежданная женщина встала.

Стройна и тревожна, в буденновском шлеме,
она подошла и в упор из нагана…
И очи погасли, и звякнуло стремя —
а в небе снежинки, летящие пьяно…

А в небе заря разлепила плакаты,
и двинулись в песнях колонны с вокзала.
Коня повезли. Лишь на камне щербатом
горячую лужу собака лизала.

Помню: вишни рдели и качались,
солнцем опаленные в саду.
Ты сказала мне, когда прощались:
— Где б ты ни был, я тебя найду.

И во тьме, от мук и от истомы
выпив злобу и любовь до дна,
часто вижу облик твой знакомый
в пройме светло-желтого окна.

Только снится, что давно минуло…
Замирая в песне боевой,
мнится, слитый с орудийным гулом,
голос твой, навеки дорогой…

И теперь, как прежде, вишни будут
розоветь от солнца и тепла.
Как всегда, ищу тебя повсюду
и хочу, чтоб ты меня нашла!

Подымается месяц мой чистый,
подымается, смотрит в окно.
Выплывает сквозь ветви, сквозь листья
все, что было забыто давно…

Поцелуи и крики: «К оружью!» —
расцветая, неслись с вышины,
где село над болотистой лужей
под зарей золотило тыны.

На мою на чумазую музу
что могу я теперь променять!
Возле речки пекли кукурузу
и мечтали в боях побывать.

Дальше: полные стужи вагоны,
только с песней нам было тепло.
Дальше: море и ветер соленый,
где томленье мое расцвело.

Гей, ты, ветер, туман спозаранку,
вам мой голос, мой взгляд и привет!
И на мне уж синеет познанка,
да в кармане лежит партбилет.

А теперь я один. И так чисто
светит месяц, несущийся в синь
и дрожат и качаются листья
от его золотистой слезы.

…Кончился бой… Желто-синие клочья
снова над станцией треплют свой шелк…
К пленным, столпившимся молча,
сам куренной подошел…

Смотрит — огнем прожигает до кости…
Хлопцы стоят — побледнели как мел…
Пьяная смерть набивается в гости, в
сумрачном блеске наган занемел…

— Есть комсомольцы меж вами! Я знаю!..
Каждому пуля поставит печать… —
…Стиснуты губы: тоска гробовая.
Но продолжают молчать…

— Вот так ребята, стройны да красивы!
Жалко расстреливать всех!
Эй, оглянитесь… и солнце, и нивы… —
Смех.

— Ну, так пощады не знать и родному!
Вас не оплачет пылающий край!.. —
Вышел один… и сказал куренному:
— Я — комсомолец… Стреляй!..

Был день неясный, как спросонок.
Под крик и карканье в листве
упал на землю вороненок,
и я поймал его в траве.

Забилась пойманная птица
с безмолвным ужасом в глазах.
Но не могло угомониться,
кричало, каркало в ветвях.

И детство вспомнилось былое
под этот весь переполох,
когда заботливой рукою
я птицу положил на мох.

Глядел безмолвно вороненок,
но ужас исчезал в глазах…
И я ушел. И стало сонно
опять в замолкнувших ветвях.

Все затихло в доме к ночи.
На столе стоит вино.
Декабря седые очи
смотрят в синее окно.

Мне глядеть не наглядеться
на морозную зарю.
Может, хочется погреться,
чарку выпить декабрю?

Он стучится, в щели дует,
бородой к стеклу прильнул.
За окно, во мглу седую,
я бутылку протянул.

И заснеженным, крылатым
рукавом взмахнула ночь.
Захмелел декабрь косматый
и пошел, шатаясь, прочь.

Осенний вечер. Стынут клены.
Струится легкий полумрак.
Гудок сирены отдаленный
и чей-то быстрый, легкий шаг.

Минулось… На висках — снежинки
Зачем я не сказал: «Постой!» —
и счастье в аленькой косынке
рассталось навсегда со мной…

А небеса — мутней опала,
и снова осень, снова мгла…
О, если б, если б юность знала
и старость мудрая — могла!..

И поля, и мосты, и вагоны,
и протяжная песня — слышней…
Терриконы мои, терриконы,
пирамиды донецких степей!

Где земля заждалась возрожденья,
где лишь дикие травы цвели,
неустанным трудом поколенья
вас под самое небо взнесли.

В ваших недрах, темнея угрюмо,
закипала глухая гроза:
здесь шахтерские горькие думы,
подневольная, злая слеза.

Это — в прошлом… А выше, над кручей,
словно знамя летя в небеса,
наш порыв, боевой и кипучий,
наших вольных людей голоса!

Мы ступаем вперед непреклонно,
и опять они в песне моей, —
терриконы мои, терриконы,
пирамиды донецких степей.

И стоите вы друг подле друга,
молчаливая, строгая рать…
Малышом собирал я здесь уголь,
чтобы — взрослым — напевы сбирать.

Донетчина моя, твоих ветров дыханье
я ощущаю вновь, как прежде, как в былом,
когда в лучах зари цветов благоуханье
я так любил встречать над голубым Донцом.

Я ощущаю мощь порыва трудового
и в голосах степей, и в гомоне лесов,
и музыку гудков твоих я слышу снова,
Донетчина моя, бессменная любовь!

Вон шахты вдалеке… Гляжу на них, гляжу я,
и песнь рождается, слетает с губ моих.
Пускай снега кругом, но в сердце май бушует,
чуть вспомню о тебе, и в сердце — новый стих.

И снова молод я, и в радужном свеченье
весь мир передо мной, и счастьем полон я;
я, как струна, звучу, охваченный волненьем,
объятый пламенем, Донетчина моя!