Антология - Советская поэзия. Том первый

Пускай умру, пускай летят года,
пускай я прахом стану навсегда.

Полями девушка пойдет босая.
Я встрепенусь, превозмогая тлен,
горячей пылью ног ее касаясь,
ромашкою пропахших до колен.

Где березняк, рябой и редкий,
где тает дымка лозняка,
он, серенький, сидит на ветке
и держит в клюве червяка.

Но это он, простой, невзрачный,
озябший ночью от росы,
заворожит поселок дачный
у пригородной полосы.

Как хочешь это назови.
Друг другу стали мы дороже,
заботливей, нежней в любви,
но почему я так тревожен?
Стал придавать значенье снам,
порой задумаюсь, мрачнея…
Уж, видно, — чем любовь сильнее,
тем за нее страшнее нам.

Ты со мной — и каждый миг мне дорог.
Может, впереди у нас года,
но придет разлука, за которой
не бывает встречи никогда.
Только звезды в чей-то час свиданья
будут так же лить свой тихий свет.
Где тогда в холодном мирозданье,
милый друг, я отыщу твой след?

Ты порой целуешь ту, порою — эту
в папиросном голубом дыму.
Может быть, в упреках толку нету,
да читать мораль и не к лицу поэту, —
только страшно стариться тому,
кто любовь, как мелкую монету,
раздавал, не зная сам кому.

Я да соседка за стеной,
во всей квартире — только двое,
а ветер в поздний час ночной
то вдруг засвищет, то завоет.
Вот в комнате моей, вздохнув,
он ищет в темноте опору,
он ходит, двери распахнув,
по кухне и по коридору,
он звонкую посуду бьет
и створкой хлопает, задорен.
Соседка, слышу я, встает,
в испуге голос подает, —
и вот — мы оба в коридоре.
И я не знаю (все жилье
насквозь пробрало сквозняками),
как руки теплые ее
с моими встретились руками.
В продутой ветром темноте
она легка, полуодета.
Где дверь на кухню? Створка где?
Стоим, не зажигая света.
А ветер, северный, седой,
шумит, свистит в подзвездном мире,
и мы с соседкой молодой
в такую ночь одни в квартире.

Себя не видят синие просторы,
и, в вечном холоде, светлы,
чисты, себя не видят снеговые горы,
цветок своей не видит красоты.

И сладко знать, идешь ли ты лесами
спускаешься ли горною тропой:
твоими ненасытными глазами
природа восхищается собой.

Где к скалам жмутся тени,
как овцы от жары,
он вырвался, весь в пене,
из каменной горы.
Бежит — дитя природы —
студеный ключ в сады, в поля
и огороды, и сладок звук воды.
Спроси туркмена: так ли?
Чтоб знал удачу труд,
глубокий ключ до капли
в колхозах разберут.
Ячмень, поспевший к сроку,
колышется, усат,
и тень через дорогу
кладет широкий сад.
Земля жаре не рада,
суха и горяча,
но в гроздьях винограда
есть холодок ключа.
Ничто не помешает,
дорога далека:
он путь свой продолжает
в прожилках стебелька.

Порой мне кажется:
тихи
в наш громкий век
мои стихи.

Но были б громче —
вдвое, втрое —
перекричишь ли
грохот строек?

Пускай иным не угодишь,
во мне уверенность все та же:
кричать не надо.
Если даже
ты с целым миром говоришь.

Отчеканенный моей страной,
день, как звонкая монета, золот.
Солнца лик — на стороне одной,
на другой — сияют серп и молот.

Я хочу, чтоб труд мой стоил
золотого прожитого дня.
Их ведь не без счету у меня:
можно ли их тратить на пустое!

Известно не только якутам,
откуда зима идет.
В метели, в бураны укутан
Памир у звездных ворот.
На дальней какой-то планете,
где вряд ли гадают о нас,
и там по-земному ветер
снежком обдувает наст.

Немыслимым было когда-то
увидеть незримого лик.
Ничтожней ничтожного атом
и, как мирозданье, велик.
Все зорче становится зренье.
Когда-нибудь лягут следы
от капли на ветке сирени
до самой туманной звезды.

От ночной росы,
от холодных звезд
в холодном поту
проснулся овес.

Прозрачные
утренние небеса
коснулись
шершавых бровей
овса.

Ему с кукурузой дружить
и к пшенице
белокурым чубом
клониться.

Пускай он ростом
с ними
не вровень,
он налит силой,
он дышит здоровьем.

Он ходит под ветром,
взъерошен, белес —
с глазами детскими
Геркулес.

Недаром к нему,
чтоб задор не погас,
тянется лошадка моя
Пегас.

Изба как изба — над крышей труба.

Приметою
древнего быта
глядит тупорыло корыто.
Тяжелые чугуны
от сажи и дыма черны.
И, недосыпая ночи,
их надо ухватом ворочать.
Расписаны ставни; бревенчаты стены.
Невзрачен над крышею крестик антенны,
но в тесной избе с голубого экрана
шумят океаны, волнуются страны,
мелькают знамена, горнисты трубят…
Изба и такою узнала себя.
Ей старое снится, ей новое снится.
Стоит телевизор под самой божницей.

Какого мненья о себе
прославленный Казбек?
Высокомерен ли Эльбрус?
Судить я не берусь.
Когда они туманы пьют
из звездного ковша,
вдруг прозревая, жизнь свою
читают не спеша.
Холодной вечности сродни
стоят, и суть проста:
такими не были б они
без горного хребта,
когда бы их не поднял он
под купол голубой,
раздвинув смутный горизонт,
не подпирал собой…
Понять ли самому хребту,
как в смысл ни погружен,
вершин (своих же) высоту,
где воздух разрежён,
где холоду искриться днем,
где ночью спать звезде,
что судят на земле о нем
по этой высоте.

Ах, время, помедли, помедли!
Я знаю, куда я влеком,
а ты вокруг солнца петли
кладешь и кладешь венком.
Не счесть на земле рассветов,
закатов, что будут на ней…
Ах, время! Дай мудрых советов
и неторопливых дней!

Тот вечер даже для мечты далек.
Но вижу через даты все и сроки:
над книгою склонился паренек,
не правнук, нет, — потомок мой далекий.
Историю штудирует юнец,
то, что в веках минувших отшумело.
Тот шрифт для школьника, возможно, мелок,
но в нем огонь таится и свинец.
В нем отвердели шелестом сады,
побед народных проступают клики
и просочился алый цвет звезды,
что в мир принес Семнадцатый великий.
Поэтов вижу. Пусть не многих чтут,
пусть, как сегодня, кто-то любит позу, —
они кибернетическому мозгу
слова бессмертных муз не отдадут.
Язык обрел всечеловечный дар:
будь это в речи будничной, в хорале,
в него, как пчелы со цветов нектар,
народы лучшие слова собрали.
В той дали дальней дорогие мне,
как сквозь туман, мечта являет лица…
Часы. Они привычны на стене.
Как долго час на циферблате длится!