Антология - Советская поэзия. Том первый

Просторно вдохнули солдатские груди
Весеннего воздуха влажную прель.
Сердцами и слухом окопные люди
Ловили нежданную, чистую трель.

И самый старейший из нашего круга
Сказал, завивая махорочный дым:
— Вот тоже, не бог весть какая пичуга,
А как заливается! Рада своим.

Где трава от росы и от крови сырая,
Где зрачки пулеметов свирепо глядят,
В полный рост, над окопом переднего края,
Поднялся победитель-солдат.

Сердце билось о ребра прерывисто, часто.
Тишина… Тишина… Не во сне — наяву.
И сказал пехотинец: — Отмаялись! Баста!
И приметил подснежник во рву.

И в душе, тосковавшей по свету и ласке,
Ожил радости прежний певучий поток.
И нагнулся солдат и к простреленной каске
Осторожно приладил цветок.

Снова ожили в памяти были живые —
Подмосковье в снегах и в огне Сталинград.
За четыре немыслимых года впервые,
Как ребенок, заплакал солдат.

Так стоял пехотинец, смеясь и рыдая,
Сапогом попирая колючий плетень.
За плечами пылала заря молодая,
Предвещая солнечный день.

Над лесом ранняя осень простерла
Крыло холодной зари.
Гнев огненным комом стоит у горла
И требует:
— Говори!
Приспело время, гневной и горькой.
Взять правде свои права.
В Париже, в Лондоне, в Нью-Йорке
Пусть слышат эти слова.
Еще поля лежат в запустенье,
Не высохли слезы вдов,
А землю опять накрывают тени
Одетых в траур годов.
Словесный лом атлантических хартий
Гниет на дне сундука.
И снова жадно шарит по карте
В стальной перчатке рука.
С трибун лицемеры клянут захваты,
Сулят и мир и любовь.
Но после войны ушли в дипломаты
Начальники их штабов.
И возлюбили их генералы
В посольских дворцах уют.
Пейзажи Камчатки, Баку, Урала
Опять им спать не дают.
Запасы атомных бомб в избытке
Расставлены напоказ.
И головы подняли недобитки
Восточных и северных рас.
Все злее становятся и наглее
Писанья ученой тли,
Чьи предки замучили Галилея {166} 166 Стр. 394. Галилей Галилео (1564–1642) — великий итальянский астроном, физик и механик, один из основоположников точного естествознания. ,
Джордано Бруно {167} 167 Бруно Джордано (1548–1600) — великий итальянский мыслитель, сожжен инквизицией на костре в Риме. сожгли.
И ложь нависает смрадным туманом
У мира над головой.
И слышен все громче за океаном
Вчерашний берлинский вой.
С холопским усердием лжец ретивый
Анафеме предает
Тебя, героический, миролюбивый,
Родной советский народ.
Когда из пепла, руин и разора
Свой дом поднимаешь ты,
Тебя клеймит стоязыкая свора
Потоками клеветы.
И мы этот сдобренный словом божьим
Горячечный, злобный бред
Оставить на совести их не можем —
У них ведь совести нет,
И не на что ставить пробу и пломбы…
Они от своих щедрот
Пихают кукиш атомной бомбы
Голодной Европе в рот.
Бряцая оружием, сея страхи,
Грозя растоптать и сжечь,
Они под шумок сдирают рубахи
У ближних с костлявых плеч.
Шантаж называя долгом высоким,
Обман громоздя на обман,
Они выжимают последние соки
Из обескровленных стран.
Приятно щекочет их обонянье
Кровавый запах войны…
Но на крушенье их планы заранее
Историей обречены.
Недавней войны кровавая рана
Не даст нам беду проспать.
И в недрах земли не хватит урана,
Чтоб двинуть историю вспять.
Я вижу над их бесславным закатом
Свободных народов суд.
Ни доллар, ни ложь, ни разбуженный атом
От кары их не спасут.
Пока не взревели глотки орудий
И стены не пали ниц,
Возвысьте голос, честные люди,
Сорвите маски с убийц!

Ворота настежь пред тобою,
ведут в минувший век, назад.
Вокруг сверкает желтизною
октябрьского дня наряд.

Над сжатым полем воздух скован,
лес охватила немота,
и землю Севера сурово
пронизывают холода.

Сквозь снегопад равнин России
здесь солнце низкое встает.
Ныряет в тучи снеговые
и в бесконечность путь ведет.

Лишь промелькнет село порою
да купола издалека.
А песня, споря с тишиною,
подбадривает ямщика.

Ты ширью дышишь, мчатся быстро
немая боль и радость вслед.
То похвала сверкнет, как искра,
то вновь тускнеет мысли свет.

Равнину застят ночи тени,
и вихри взметены уже, —
как тайной силы порожденье
видения в твоей душе.

Горят глаза во мгле метели,
голодный волк бредет в снегах.
Свеча мерцает в бедной келье,
где судит власть царей монах.

Не видно месяца в тумане.
Умолкла песня ямщика.
Заносит снег коней и сани,
ночь, как могила, глубока.

И над пустынною землею,
из глубины веков идя,
то вьюга в тучах зверем воет,
то жалуется, как дитя.

Поник ямщик, затрясся весь он,
не успевая грудь крестить,
но пробужденных вьюгой бесов
заклятьями не усыпить.

Цыгане в таборе молдавском —
здесь и злодейство и любовь.
И пушек гром в бою Полтавском
внезапно слышится мне вновь.

Над волжской далью серебристой
чернеет корабля крыло.
Даль сделалась чудесно близкой,
прозрачно время, как стекло.

То месть Дубровского взметенным
пожаром будит сонный мир,
то шелестит мечтой влюбленной
текущий в ночь Гвадалквивир.

Потом встает Урал мятежный,
летит лавина казаков.
Киргиза тень в степи безбрежной
крадется по следам врагов.

Проспекты в толпах, спешка та же,
в угарных залах пьяный крик,
но смотрит в облачную тяжесть
Петрополя суровый лик.

Становится угрюмым, черным
залив, изогнутый дугой.
Неистовым подхвачен штормом,
на берег рушится прибой.

Тогда, дробя куски гранита,
Нева ломает парапет.
Встал Медный всадник, мчат копыта
прибою наводненья вслед.

И сквозь удары ветровые
поэта голос над волной:
«Прощай, свободная стихия!
В последний раз передо мной…»

И ветер, туч несущий стаи,
угомонился и исчез.
За мельницей туманы тают,
и след саней скрывает лес.

Дрожь по опушкам пробежала,
бьет выстрел пламенем в глаза…
В тот миг морозами сковало
взмах водяного колеса.

Все, что и дорого и свято,
предать забвенью век не смел.
Любовь, свобода, волн раскаты —
для них и время не предел.