Антология - Советская поэзия. Том первый

Дождь весенний бушует за ставней
Все вольней и сильней.
Вспоминаю напев стародавний,
Вспоминаю о ней.

Да, в саду моих песен, как ливень,
Прошумел ее шаг.
И от роз распустившихся дивен
Стал мой вспыхнувший сад.

Полон мокрой полыни сомнений
И деревьев тоски,
Сквозь акации увеселений
Он смотрел колдовски.

В нем забился фонтан. Раззадорясь
От избытка — тогда
В нем запела вода — песнетворец,
Зазвенела вода.

И теперь под напев стародавний
Я припомнил о ней,
Той далекой… За старою ставней
Дождь шумит все сильней.

В желтые апельсины
нивы оделись снова;
в поле зеленовато-синем
фата из шелка цветного
и желтые апельсины…

Стадо домой вернулось
с апельсинового поля рано,
сквозь облака все гуще
просеивается вязь шафрана.
И стадо домой вернулось…

В пруду справляются свадьбы
рыб, звезд и капели.
Луна там сидит тамадою,
лягушки — опьянели…
В пруду справляются свадьбы.

Ласточки вернулись из краев далеких
По дорогам длинным, по путям незримым.
Ласточки вернулись — стаи песен легких
С голубым рассветным розоватым дымом.

Ласточки вернулись, ласточки спустились
На родные крыши, всюду замелькали.
У одних от ветра гнезда развалились,
А другие — старых гнезд не отыскали.

Мечутся тревожно в воздухе просторном
И, не отдыхая даже ни минуты,
Прутья, ветки носят, вьют себе упорно
Гнезд нерукотворных верные уюты.

Так они свивают, полные веселья,
Гнезда из счастливых голосов и глины…
Ласточки вернулись, спутники апреля,
На родную землю с неродной чужбины.

Он не дает покоя мне недаром.
И в тишине ночной, и в шуме дня —
всегда я слышу мерные удары:
они зовут, они ведут меня.

Теперь я стар, а был когда-то молод.
Но вечно в кузнице — в моей груди —
ковал кузнец и, поднимая молот,
повелевал:
«Люби! Твори! Иди!»

Я слушался, я ждал его совета.
Он вел меня в просторы без границ.
О, кузница моя, источник света,
гнездо моих стихов — крылатых птиц.

Кует кузнец то звонче, то печальней,
и я под этот стук тружусь, иду.
Стучит, стучит кузнец по наковальне…
Нам отдых не написан на роду!

Во мне покуда сердце не двоилось,
не разбивалось в прах…
Кузнец кует.
С его работой жизнь в меня вселилась,
с его покоем жизнь во мне замрет.

День — ночь, день — ночь, он отдыха не знает.
Я слышу стук во сне и наяву.
Как знать, крепит он или разрушает?
Кует кузнец, а значит, я живу!

На бумаге слова — холодны и глухи,
В них лишь тени волненья души.
Если хочешь годами проверить стихи, —
В темном небе звездами пиши.

Верный пленник стиха, я борюсь и пою
До последнего стона пера.
Звук терзает открытую душу мою,
Слово к небу возносят ветра…

Время, все сокрушая, вперед потечет,
Не удовлетворяясь судьбой.
И войдет через тысячу лет звездочет
В сумрак ночи с подзорной трубой.

Он прочтет письмена непоблекнувших звезд.
Он их с песней народной сравнит.
Через тысячу лет, через тысячу верст
Я его привлеку, как магнит.

Он притронется с дрожью к страницам труда
Возвратит он звучанье строке.
И поймет, что народное слово всегда —
Со столетьями накоротке…

На бумаге слова — холодны и глухи.
Истлевают в столетьях листы…
Как народную песню, вверяю стихи
Океану земной высоты.

Воин и охотник, шел он лугом
над речной гремящей быстриной.
Шел один, вооруженный луком,
деревянным луком и стрелой.

В племени своем охотник первый,
он слыхал не раз уже, не два,
как, стрелу выбрасывая, пела,
пела, замирая, тетива.

Но сегодня вдруг отдернул руку,
удивленный этим лишь сейчас,
и, желая продолженья звука,
тетиву он тронул еще раз.

Звук был тихий, робкий, осторожный…
Позабыв ушедшую стрелу,
человек стоял — большой, тревожный,
тетиву понявший, как струну…

Мой сад смежить не разрешает веки,
в трудах и муках он велит мне жить,
чтоб вдохновенья нежные побеги
на холоду не смел я обнажить.

Рассаду букв всегда храню от стужи.
Как борозду, веду строку свою.
Потом вдохну словам незрячим души,
горячей кровью книге их привью.

Но и у лета труд того же рода,
оно рисует кистью золотой,
чтобы немая, темная природа
заговорила с полной прямотой.

Оно в земные проникает недра
и, открывая жилы теплоты,
слагает книгу, где шумят от ветра
весь мир разрисовавшие цветы.

Пучина зноя. И пучина света.
Под нашей кистью — краски без числа.
И мы сгораем оба — я и лето —
в огне искусства, а не ремесла…

Мгла вечера окрестность подменила.
В густом тумане тлеют фонари.
И высохли в чернильнице чернила.
Свернулась кровь — до утренней зари.

Спустилась ночь. В природе все — молчанье
О Грузия, волшебная страна!

Реки ночной чуть слышное звучанье.
Уснуло все… Какая тишина!

А звезды не туманятся. И тени
На все просторы густо налегли.

Простите мне мгновение смятенья,
Я ощутил вращение земли!

Нет, друзья, мы вдруг не спохватимся!
«Где же юность?» Мы знаем, где.
В новом замысле, в новом натиске,
В устремленности к той же звезде.

Не боюсь я упреков жалящих,
Осуждающих нашу судьбу.
Мы гудим и звеним в продолжающих
Нашу молодость, правду, борьбу.

Неизменно лишь то, что изменчиво.
Так же слышится говор садов,
Так же, так же влюбляются женщины,
Но не в нас, а в наших сынов.

Годы, годы, как старости вестники,
Друг за другом стучатся в мой дом…
Но ушли мы от детства, ровесники,
А от юности не уйдем.