Юрий Батяйкин - До встречи не в этом мире

Мы обзавелись двумя моторками – в процессе Володя получил прозвище «знаток подвесных моторов и ясеневых шестов» – и отправились в погранотряд, бухту не то Тазгоу, не то Юзгоу – сейчас не вспомнить.

По приезде разбили у берега палатку. Утром я проснулся, вышел. Туман был такой, что носа не было видно. Вдруг – шаги совсем рядом. Я напугался – не видно же. Спрашиваю:

– Кто здесь?

Молчание. А шаги – все ближе. И тут рядом с моим лицом – рыжая золотая лошадиная голова, красоты неописуемой. Я ее приласкал, а она – меня. Любовь с первого взгляда. Лошадь звали Люстра.

Лошадей на заставе было много, но она была не рабочая, какие там требовались, а скаковая. Вася – конюх, ее ненавидел, да и остальные не очень любили. В дозор на ней нельзя, пахать нельзя, возить нельзя. Бесполезное животное. От Васи ей попадало, из-за чего у нас с ним начались мелкие стычки. А я в свободное время ходил с ней гулять вокруг бухты, угощал ее свежеиспеченным хлебом с сахарным песком.

Старый Лян – отец Толи, жаловался:

– Сто-то сахаля стало мало. Сто будем делять – я не знаю…

Что должно случиться – случается. Вася решил возить на Люстре сено. Поиздеваться. Стыдно бы: мужик два метра ростом, в плечах косая сажень. Раз пошел по землянику – наткнулся на матерого уголовника, бежавшего из лагеря. Тот Васю увидел – поднял руки…

Так и пришли на заставу, а Вася веточки землянички сплевывал.

Потешившись, Вася привязал Люстру к дереву и ушел. Овода – размером с полпальца – вмиг прогрызли в ее шкуре дыру и стали жрать ее целой оравой.

Она обезумела, оборвала вожжи, не разбирая дороги, – в овраг. Там телега сломалась и осталась. А Люстра скрылась неизвестно куда. Это я узнал от Васи, который мне сказал на прощанье:

– Найду твою Люстру – заставлю вытаскивать телегу, а заартачится – убью.

– А я тебя убью, – сказал я.

Чтобы лишить Васю возможности глумиться над Люстрой, я вытащил телегу из оврага сам. При этом в голове у меня что-то лопнуло, в ушах возник звон, а изо рта пошла кровь.

Я пошел на берег, опустил голову в воду. Где-то через час боль прошла. И я пошел на заставу. Подойдя к забору, я увидел, как Вася бьет Люстру кордовым ремнем. Не помню, как перемахнул забор, прыгнул на него и в секунду снес все, что было у него на лице. Он отшвырнул меня, как щенка, тогда я колом завинтил ему по ключице, и на этом не собирался останавливаться.

Вася заперся в конюшне, а я стал делать вид, что хочу поджечь. Кричал:

– Спалю тебя, сука, вместе с твоей Ночкой!

Ночка – любимая Васина кобыла. Солдаты меня оттащили. Дело замяли. Вася Люстру больше не трогал, а вскоре демобилизовался. Мы наготовили столько капусты, сколько предполагали. Пришла пора уезжать.

Я простился с Люстрой. Что делать… Мы погрузили капусту в огромный военный грузовик. Попрощались с начальником заставы. И поехали. Люстра бежала за грузовиком до вершины перевала. Я попросил водителя остановиться. Целовал ее, обнимал, говорил нежные слова. И, наконец, произнес:

– Ну не могу я тебя взять с собой и остаться не могу.

Я люблю тебя. Но мы расстаемся…

Она все поняла. Опустила голову и медленно побрела вниз. А я увозил в себе еще одну дыру в сердце, которые нечем было ни залатать, ни зашить.

Но вернусь в Коктебель. Кончилось лето. Я съездил в Харьков к своей симпатии. Надарил ей цветов, драгоценных коктебельских камней и даже понравился ее бабушке…

Вернулся в Москву.

В ту пору я, спасаясь от гебнюков, мечтавших выселить меня из Москвы, «на почте служил ямщиком» – служил ночным сторожем в музее драматурга Островского. Благословенное место! Сколько там было написано стихов – боже мой! Все молоденькие экскурсоводши были в меня влюблены, с одной только я никак не пересекался.

Она, наслышавшись обо мне, решила меня проучить.

Звали ее Оксана, а фамилия – Мегера.

И вот я прихожу на дежурство, а она стоит у двери ножка за ножку и смотрит на меня свысока. Действительно, красивая. И умница. Ну, мы пообщались, поле битвы вроде бы осталось за ней. Я сообразил, что это стоит стихотвореньица, и сочинил:

На следующий день нахожу под картиной ответ: письмо школьной отличницы о том, какой я нехороший, хотя мог бы быть и хорошим… И подпись.

Ну, я вооружился пером и написал ответ:

На следующее утро она нарочно пришла меня менять (обычно это делал кто-то другой). Сидит, влюбленная по уши, за столом, лицо горит, грудь ходит ходуном, взгляд, как у одалиски. А я, дурачок, подойду – сделаю вид, что сейчас, сейчас обниму ее за дивные груди, – и отхожу. Я думаю, она была бы не прочь – прилечь на матрасик, который я не успел убрать, но, надурачившись, я скатал его валиком и запихал в шкаф.

Зря я обидел девочку. Хорошая она была, умненькая, нежная, пылкая… Я долго после жалел…

Еще я приставал в музее к одной реставраторше. Она была замужем за азербайджанцем и все грозилась пожаловаться на меня мужу.

– Жалуйся, – отвечал я, – под памятником Островскому есть ниша, там я его и захороню. И тебе хорошо: цветочки недалеко носить и сразу обоим…

Думал я, как произвести на нее впечатление, и произвел. В стихах…

Мне очень нравилось в этом музее. Но меня захватила идея – переехать в Ленинград. Надоело без конца трястись в поезде туда-сюда. И я обменял московскую квартиру на ленинградскую. Друзья Бродского – Виктор Кривулин и Олег Охапкин по приезде сделали мне подарок – пригласили меня в Музей Достоевского на нелегальный вечер поэзии для русскоговорящих иностранцев.