Луи Фюрнберг - Избранное

Но если и впрямь это мой жребий, —
вплоть до бесславной кончины — о, без устали
слушать сирен я готов и спорить
с одноглазым кровожадным циклопом.

Ведь и у них когда-нибудь, на рассвете,
вспыхнут сердца — и тогда расплавленный
огненный поток изольется в пропасть
и зло застынет, навеки окаменев.

Чуть над городом смеркается, мне
словно раковину к уху поднесли,
и я слышу, как шумит в тишине
то ли море, то ли буря вдали.

Я стою на перекрестке, во тьме,
и темны еще фонарные столбы.
Мимо — люди… Что у них на уме?
А на лицах у них — печать судьбы.

Крадучись тенями, таясь,
словно их подстерегла пустота…
Лишь влюбленные, за руки держась,
входят без стыда в ночные врата.

Если я вернусь однажды
к истокам дней моих,
в глубину лесов,
в древний край туманов,
по моей родной земле
я буду тосковать.
Я не найду покоя нигде,
возненавижу могильный прах,
что захочет ко мне подольститься.

И с подснежником первым
я взойду на лугу,
на проталине желтой;
я с кротами вместе взрою
землю надо мной.

Если я вернусь однажды
к истокам дней моих,
я пойму, что стал чужим
там навеки.

Тихо поскрипывают половицы.
Яблоки в буфете перезрели.
Ноты, как призраки, запестрели.
Как хорошо за игрой забыться!

«Эрбар» вороньего лака и красный
блеск свечей в золотых шандалах.
Вспыхнуть, промчаться средь листьев палых
нотой неясной…

Яблоком, долгий июльский свет
пылко и пышно в себя впитавшим,
яблоком, в бурю на землю павшим…
И пусть остальные кладут в буфет,

только о нем прозвучат стихи —
канувшем, сгинувшем в мраке полночном.
Ну, а налившимся, спелым и сочным
в мире найдутся и так едоки.

Качаются деревья —
года летят листвою.
И ливни льют. И в лужах
осенний тонет стон.
Удары топора
на доски сыплют хвою —
и ляжет в гроб зима,
как было испокон.

И грянет вешний гром.
И жаворонка встретим.
Для первой борозды
крестьянин плуг возьмет.
И лето промелькнет,
а мы и не заметим.
Колосьям невдомек,
что осень у ворот.

Зачем считать года?
Мы старимся от счета.
И прошлое, созрев,
на лоб кладет печать.
И наступает день
прощанья и полета
в неугасимый свет,
где незачем блуждать.

Следите за огнем!
Пусть масло в лампы льется.
Попам — церковный хлам,
а нам — огонь людской.
Неугасимый свет
не каждому дается,
но каждому — покой
за гробовой доской.

И чтоб туман и тьма
ушли с земли навеки,
гори, огонь труда —
сиянье естества.
А вечность — это свет
победный в человеке.
Косарь махнет косой,
а жизнь вокруг жива.

Меж былью и небылицей
в начале моей весны
я жадно читал страницы
невиданной новизны.

С горячих полей сраженья,
где лязгал и выл металл,
тревожный ропот броженья
до мальчика долетал.

Произнесенные шепотом,
ветер гасит слова…
Вспугнута грохотом, топотом,
земля ни жива ни мертва.

Кресты, обелиски, надгробья,
тяжесть чугунных плит.
…Что зреет в земной утробе?
Что время в себе таит?

Терпенье веков на пределе —
история втоптана в грязь…
И в этом гигантском борделе
пирует сановная мразь.

Что завтра свершится, не ведают
ни царь, ни министр, ни поп…
Умеренность проповедует
западный филантроп.

И, не гнушаясь саном,
в чертов вступают круг
святейший синод с Ватиканом,
как Шнейдер-Крезо и Крупп.

Да! Старого мира совами,
зыркающими в ночи,
будут мобилизованы
кликуши и палачи.

Все пригодится нечисти,
от золота до штыков,
чтобы из человечества
вырвать большевиков.

Сволочью генштабистскою,
скалящей клыки,
будут на Русь большевистскую
брошены волчьи полки.

Землю завалят каратели
грудами мертвых тел.
Социал-предатели
благословят расстрел.

Будут ночами морозными
виселицы скрипеть.
Вшами киша тифозными,
будут бараки хрипеть.

Белые генералы
в дугу мужичье согнут,
а господа либералы
смочат слезами кнут.

Мечты о свободе выкинь
из головы, батрак!..
Прет на Москву Деникин,
душит Сибирь Колчак.

В этой сплошной заварухе
вьются, как мошкара,
декаденты и шлюхи,
валютчики и шулера…

Вот некая балеринка
мяучит котам под стать:
«Для Ленина «Мариинка»
отказывается танцевать!»

Мигом брильянты в шкатулку
и — в сад! Зарывай под куст!..
Шаги раздаются гулко.
Слышен паркета хруст.

На улице вон метели.
Пламень свечей погас…
Цыганские виолончели
плачут в последний раз.

Но в смутное пенье хора
сквозь вымерший Петроград
на крыльях грозы «Аврора»
внесла свой громовый раскат.

Бьют орудья громовые,
разинув громадную пасть:
время настало новое,
грядет советская власть!

Старое время пятится,
вечной ночи конец!
Песнь орудийная катится
прямо на Зимний дворец.

И словно невидимый некто
в точно назначенный срок
там, над Невским проспектом,
флагов пожар зажег!

Путиловский всеми домнами
пылает в рассветной мгле…
Те, кто были бездомными, —
хозяева на земле.

О гордая песнь Советов!
Бессмертная песнь труда!
Словами первых декретов
накалены провода!

Мира! Земли! Хлеба!
Что взяли — не отдадим.
Рвется в высокое небо
земной пролетарский гимн.

Над мелким, над обветшалым
звени, разливайся рекой:
«С Интернационалом
воспрянет род людской!..»

Вот оно, единенье
миллионов сердец и рук!
Вот оно, сновиденье,
ставшее явью вдруг.

И будь я трижды поэтом,
будь строки мои крепки,
чем эта — «ВСЯ ВЛАСТЬ СОВЕТАМ!» —
не знаю я лучшей строки.

Я эти слова, как воздух,
всей грудью в себя вдохнул…
Высокое небо в звездах.
Меняется караул…

…Смольный. Товарищ Ленин…
Его соратники с ним.
Грядущие поколенья,
мы видим его живым!