Луи Фюрнберг - Избранное

Под ногой моей ковер
листьев высохших пылится,
а в душе все лето длится,
лето длится,
трав беспечный разговор.

Умирая, небеса
тихо плачут надо мною,
а из сердца, как весною,
как весною,
плещут птичьи голоса.

Мрачно сумерки прядут
пряжу серую бессилья…
Вскину руки — словно крылья,
словно крылья
за спиной моей растут.

В последний раз, пока предсмертный ужас,
как жадный пес, тебя не растерзал,
я унесу тебя, укрывши молча
в крылатых складках моего плаща.
Будь как мечта. Я здесь, с тобой, мой брат.
Из чьих садов украден мой цветок,
который так чарует и целует
тебя? Молчи, лунатик, и усни.
Открыв глаза, ты позабыть не мог
ночных кошмаров. Знай же: для иного,
совсем иным творил тебя господь.

Ты ль создан был для гибели и страха,
росток, зачатый нежно в ночь любви?
Ты — кто? Лесной запуганный зверек?
Червь, вьющийся от непомерной боли?
Трусливо-хищный, кровожадный волк?

О, погляди безумными глазами
на серебристых птиц, из крыл которых,
как слезы, мчатся жребии твои!
Тот жребий, что назначен для тебя,
спеши прочесть, пока ты не причтен
к числу других убитых; ты ведь помнишь,
как долго их считали в Хиросиме
(сто тысяч трупов за единый день)!

Что ж будет в день, когда откажет счетчик
и грозный, сокрушительный распад
опередит расчеты, клубом дыма
сернисто-желтым землю заслонив?
Когда уран взорвется и плутоний?
Срок не пришел. Поныне целы стены
твоих домов (и гарь войны на них).
Вновь зацветают розы, — ты глядишь
на эти розы, словно в час предсмертный.
Мать кормит грудью девочку. (Зачем?)
Течет монета в банки. (Неужели?)
Врачи спешат к больному. (Для чего?)

Лишь ночью иногда к тебе придет
без снов и грез глухой и горький отдых.
Потом ты утром видишь из окна
твой город в голубом пуху тумана.
Ползет над кровлей низкий красный диск.
Куда ни глянь, приметишь, как холмы
разубрала цветная осень; тяжко
лоза поникла под твоим окном.
И птицы те, что кружат в вышине,
как бы склонясь на зов твоей печали,
летят к тобой любимому собору
заречному, а ты им смотришь вслед.

Чему ты предан сердцем и когда
ты предал все, что любишь и поныне?
Ты вырос в сумерках. Но ждал зари.
Она взошла. Ты бросил отчий дом,
и время, властно завладев тобой,
взыскав с тебя, и щедро наградило.
О, не таи, припомни все как есть:
ты жизнь любил, прощал ей все удары,
и в тяжких буднях ты берег ревниво
заветный островок блаженных дней,
когда ты вольно жил. Потом опять,
отшельник, ты вверял себя мечте.

Так улетал один вечерний час,
так улетал один короткий миг.
Так улетали годы. И, быть может,
ты жил не так, как должно. Правы те,
кто звал тебя проститься с грузом грез,
корил за то, что лишь в глубины духа
ты глубоко проник. Твоя вина
безмерна, но таких, как ты, немало.
Теперь с рыданьем каются они
и просят утешенья, но, как молот
железный, к ним стучится в дверь война.

Вина твоей преступной слепоты,
себялюбивой, ищущей поблажек,
в час, когда время царственно-сурово
велит прозреть, — безмерна. Красота,
тебя отринув, на тебя восстала!

И ты молчишь? И ты пребудешь нем?
И ты блуждаешь в вечной Антарктиде,
слепец неисправимый, чуждый всем?
Ты ждешь, когда разверзнется могила?
Взгляни — твой город пламени открыт.
Собор Браманте рухнул! Лувр горит!
И небо пишет Книгу Даниила!

И ты молчишь? И ты пребудешь нем?
Посланец Вашингтона, генерал,
у папы ждет почтительно в приемной.
Он эскадрильи молча в бой послал.
Разверзлось небо, хлынул дождь атомный
И ты молчишь? И ты пребудешь нем?
Спроси: зачем?
Брат мой,
спроси: зачем?

Умудренный жизнью, вдохновленный
тем, что совершается сейчас,
песни я слагаю, как влюбленный,
о земле, о времени, о нас.

О земля!.. Юнцом я все земное
оттолкнул когда-то и забыл.
Страшно, если смерть придет за мною
прежде, чем прощенье заслужил.

Чуть в ночи смежаю веки сонно —
к ней, к земле, стремлюсь я в забытьи.
И, забыв мучения свои,
песнь о ней
я буду петь в ладье Харона.

Мир прекрасен, я видел мир.
Видел море и слышал сушу
в летний зной и в зимнюю стужу,
в городе жил я с окошком в сад
и в пустыне, где смерчи свистят,
и мир прекрасен, я видел мир.
Видел, как люди спят, просыпаются,
видел, как плачут и как утешаются,
как по утрам на работу спешат,
как, усталые, валятся с ног,
видел, как плачут, как утешаются,
живут — или только так называется,
встают — и в толпу, где любой одинок,
и ночью, усталые, валятся с ног
(ведь каждый изверился, изнемог).
И все же, собравшись с силой, встают,
и руки — натруженные, работящие, —
робея, но твердо друг другу дают,
и снова становятся злыми, упорными,
и нет им покоя, пока над горнами
не запылают, как пламя, знамена
и пламя знамен не возглавит колонны.

Серебряный серп луны
косит в поле траву.

Из леса прыгнул ко мне ветерок —
малыш, жеребенок жемчужно-серый,

а за ним, как могучий конь,
тяжко бьет копытами ночь,

и бубенец на гривастой шее
будит меня от сна.

Как долго сердцу моему
еще уметь и мочь,
взмывая жаворонку в лад?
Где нас настигнет ночь?

Как долго сердцу моему
из сердца рваться прочь
и песни лить, как водопад?
Где нас настигнет ночь?

Как долго сердцу моему
(не пробуй, не пророчь)
лететь сквозь годы наугад?
Где нас настигнет ночь?

Я беден стал, я так устал,
мне лет не превозмочь.
А песня прочь уйдет сама,
едва настанет ночь.

Но жадно я ищу рукой
покой любимых рук…
Ты знай, что песнь моя с тобой,
раз ты со мной, мой друг.

К вечеру чащей застлала мое лицо
легкая лодка луны. Из тысячи
снов и догадок ушло мое сердце
в ее серебристую даль.

Куда? Ради странствий, вечного поиска,
ради ненасытности сумбурных открытий;
нигде не остановиться, ни с чем не сжиться, —
бездеятельным Одиссеем без Итаки?