Луи Фюрнберг - Избранное

Что смиренно ожидать удела?
Ты один вершишь свою судьбу.
Поднимайся на святое дело
и вставай на правую борьбу!

Одолев утраты и страданья,
победив сомнения и страх,
отдал я товарищам призванье,
их мечты воспел в своих стихах.

До осени еще далеко,
но я ощущаю ее в лесах.
Спиной прислоняюсь к теплому стволу
березы —
по небу плывут облака —
тонкие нежные листья напоминают миллионы
трепещущих колокольчиков.

До осени еще далеко,
но усталость моя ее подзывает.
Еще прыгает надо мною белка —
волшебный акробат.
Но глаза мои уже пьют горячие краски,
которыми осень разрисовывает леса.

Вот в сумерки я прикорнул устало
к порогу сна, глаз не сводя с той точки
где, между стен тюремной одиночки,
тебя увижу снова, как бывало.

Ты все — источник, вечность и начало,
укрывшиеся в бренной оболочке,
ты — света луч, ко мне без проволочки
явившийся в кромешной тьме подвала.

Как мог я жить с собой наедине —
вне твоего лица, волос, дыханья?
Вне приоткрытых в поцелуе губ?

Но я, твоей души познавши глубь,
меж нами уничтожил расстоянье…
Я засыпаю… Ты со мной, во мне…

Слава тебе, летний полдень!
Тихо в колодцах журчит вода,
нежно щебечут птицы.
В легком зеленом кружеве
листвы запутался тонкий
солнечный луч. И приглушенный
медленный бой старинных часов
сладок и ласков.

Минуты, созданные для грез
и воспоминаний…

Но нет. Меня еще не томит мой
быстрый, стремительный век с его
бесконечной спешкой, гудящими
машинами и взмывающими ввысь
аэропланами. Но иногда я с радостью
предаюсь ощущению покоя,
прикладываю палец к губам своих чувств
и мечтаю о тишине, которая еще
не скоро наступит и о которой
подумывать еще рановато…

Не спится мне… Бледнеет ночь едва
над озером в предутреннем тумане.
Вот-вот рассвет войдет в свои права.
Стволы берез слепят глаза заране.

Прошло тихонько детство сквозь меня.
Вчера я взял его в свой сон с собою.
Но, не дождавшись пробужденья дня,
оно уходит вместе с темнотою.

Где вы, мои друзья прошедших лет?
У берега мелькают ваши тени…
Но рассветет — и ваш простынет след.

Шла зима. И фонари мерцали
над вокзалом в тихом городке,
а тебе чужие снились дали,
в свете газовом качались пальмы,
оставляя тени на песке.

В северных снегах неслись олени,
за собой вздымая снежный дым,
ветры в парусах тугих звенели,
и мечты искрились и горели,
как на солнце голубые льды.

Иль предчувствие? Соленым валом
омывало белый замок твой,
плыли по неведомым каналам
корабли твои, и адмиралы
в бурях рисковали головой…

Шла зима… Что о зиме ты ведал,
ты, малыш, несущий груз мечты?
Колдовал, и, словно знойным летом,
фантастическим, манящим цветом
вырастали на снегу цветы.

Оттого тебе судьба досталась
в сотни раз прекрасней и щедрей.
Разве все, что жизнью называлось, —
близость, даль, явь, сон, печаль и радость —
не увенчано мечтой твоей?

У кого тяжело на сердце — тот смотрит в вечернюю даль,
где лес над откосом пожаром закатным объят,
где синие тени на горы легли, как вуаль.
У кого тяжело на сердце — тот смотрит в вечернюю даль…
На закат… На закат…

Дверь отворилась — пустота взошла на порог,
как зола, остывшая ночью в железной печи.
У кого тяжело на сердце — тот совсем одинок.
От одиночества он до костей весь продрог.
У кого тяжело на сердце — тот заснул бы, коль мог,
не дождавшись ночи.

Небо безлунно, беззвездно застыло впотьмах…
Лес нахмуренный тих. Нет росы на лугах.
У кого тяжело на сердце — тот вечера тишь постиг.
Он ждет, что звезда на небе в любой появится миг.
Но его звезда не зажжется, он знает. И вечера лик
тяжко склонился, простор уступив ночи.

Кто от души от своей и от сердца отрекся,
того не утешит ничто —
ни песня, ни радость,
ни улыбка.

Кто не справился со своею тоскою сердечной,
тот обрек себя на безделье, на ночь,
тот способен бродить лишь осенней тропой бесконечной
по шуршащей листве…

Но какой в этом толк? Для того ли влюбленно
открываются губы и песню возносят уста?
Кто забыл о душе, от того отвернутся цветы и бутоны,
и земля, что прощает все слабости нам благосклонно,
позабудет его навсегда.

Прежде все шумело — и снова тишь,
притаилась белка в чаще ветвистой,
и на цыпочках, тихо, словно мышь,
пробегает испуг по кочкам мшистым.

На стволах выступает смола, как пот,
и, как слезы, струится вода дождевая,
но шальная мошка солнце пьет
и по кругу вьется, будто хмельная…

Хотел бы старым деревом я стать,
чьи дни неисчислимы и суровы,
чьи вечно обновляются покровы,
чьи корни неподвластны топору.

И в эти дни, когда пришла весна,
когда посев тысячелетий всходит,
кто там о смерти речь заводит?
Я — нет!

Хотел бы старым деревом я стать,
чтоб путник в час истомы полуденной
передохнул в моей тени студеной…
в такие дни, когда пришла весна.

Сквозь слой столетий сумрачных я буду
навстречу солнцу прорастать сюда,
в дни, о которых говорят повсюду:
— Как здесь светло! Какое счастье жить!

Снова на землю весна пришла
и свечи зажгла на каштанах.
И светом зеленым весь мир залила.
Пробилась трава на полянах.

И куролесит ветер шальной,
цвет яблони к небу вздымая.
Но кто-то не хочет сдружиться с весной,
Не замечает мая.

С яблонь белых летят лепестки.
Запестрело цветами поле.
Тех, кому радость весны не с руки, —
черт бы побрал их, что ли!

Мир, словно улей, гудит, звенит.
И птицы ликуют над чащей…
А кого и жизнь и весна не манит,
тот человек пропащий.