Луи Фюрнберг - Избранное

Детство… О, боль навеки!
Бездомные псы и калеки,
проклятый богом мир…

Когда его вспоминаю,
страшусь найти его след.
Лишь злоба, тоска, усталость,
лишь ненависть нам осталась
в наследство от этих лет.

ПРЕД ЗЕРКАЛОМ Я ПРИМЕРЯЛ ЛИЧИНЫ,
отражались в зеркале гримасы,
и рассвет холодный поднимался
и свой бледный луч в меня вперял.

И я был опустошен и жалок
и себя, казалось, потерял.
Ах, как я боялся быть безликим,
и мои личины — не игра.
И меня, сняв ночи покрывало,
солнце, восходящее с утра,
собранным и твердым заставало…

Так я сотни масок примерял;
отражались в зеркале гримасы,
но свое лицо я потерял.

И глядели со смертельной злобой
дьявольские лики на меня;
и, не в силах вызвать их на битву,
я творил бесплодную молитву
перед солнцем рокового дня.
В зеркале кривлялось отраженье.
Был весь мир испепелен в огне.
Это с ненавидящей ухмылкой
жизнь моя глядела в сердце мне.

ВРЕМЯ КАЗАЛОСЬ ХМЕЛЬНЫМ —
пело, кутило
и напивалось в дым,
словно кутила.

Ночью брели домой —
хмель нас туманил.
В рощах, укрывшись тьмой,
Бахус горланил.

Звезды взошли, зажгли
тысячи свечек,
застрекотал вдали
робкий кузнечик.

Месяц, как круглый мяч,
с неба катился.
С правобережных дач
вальс доносился.

Девушка… Тяжесть кос…
Весь затихаешь…
Запах уснувших роз
жадно вдыхаешь.

Время без бурь и мук,
время хмельное!
Что ж ты умчалось вдруг
быстрой волною?..

ЛЮБОЙ ИЗ НАС СЕБАСТИАНОМ БЫЛ.
Вы скажете: игра!.. И я вполне
согласен. Но любому, как и мне,
мерещилось тогда, что он во сне
мост между сном и явью проложил.

Мост этот — смерть. И, страстно веря в смерть,
мы тайное блаженство находили.
Она баюкала, раскинув крылья.
О, как нам выразить ее без фальши?
Как высказать, как дух ее воспеть?

Была картина: голубой цветок.
Другая: соколиная охота.
И вечно он — Себастиан во сне…

БЛАЖЕННЫ ПРОСТАКИ!
Пусть взгляд не зорок,
зато все ясно, как дважды два.
Жизнь принимают
без оговорок,
помнят о долге,
имеют права.

Не озадачены:
богослужения,
свадьбы, рождения
небом назначены.
И солнце восходит своим чередом
и столь же законно заходит потом.

Нынче — мясца кусок,
завтра — морковный сок.
Засуха будет — не вырастет рожь.

Все переменится,
все перемелется, —
просто живи,
и спокойно помрешь…

ЗАКРЫЛ ГЛАЗА — И ГОЛУБОЙ ТУМАН
его окутал, словно покрывало.
А музыка плыла и нарастала,
и он вдыхал таинственный дурман.

И детство — сказкой из далеких стран —
в цветенье прежнем перед ним предстало.
Все начиналось сызнова, сначала.
О мой мечтатель, мой Себастиан!

Великих мигов крошечный обман,
безумие, что сердце надрывало, —
все возникало вновь и уплывало
и в синий превращалось океан…

И, отдыхая от вчерашних ран,
душа, как лебедь, крылья раскрывала.

МОЖНО И СНЫ НАДЕЛИТЬ ИМЕНАМИ:
слава, любовь, красота, идеал, —
в летней новелле, в осенней ли драме, —
шах королю, предложение даме
и — патетичный финал.

Свет канделябров в дворцовых палатах.
Гравий аллей. Золотые колонны.
Медленный танец. Ужимки. Поклоны
дам в кринолине и юношей в латах.

Ангелы в райских, таинственных кущах.
Томные лики в тиши кабинетов.
Пестрые томики бледных поэтов,
в мире видений живущих и лгущих.

Воздух, пропитанный сладкою амброю.
В розах огромные тонут террасы.
И на обломках каррарского мрамора
инициалы Торквато Тассо.

ЗАМЕРЛИ, СМОЛКЛИ ВДРУГ,
шумные бури.
Вот уже лес и луг
тонут в лазури.

Сладко уйти, упасть
в глубь этой сини.
Жажда, мечта и страсть
дремлют отныне.

Вечность спешит помочь,
снять с тебя путы,
тает, уходит прочь
бренность минуты.

Бедной душе несет
сон исцеленье,
и для земли грядет
час избавленья.

Глушь… Синева… Туман…
Боль замирает.
Слышишь: на флейте Пан
где-то играет.

Птица, пчела и жук
тихо запели…
и нарастает звук
виолончели.

НУ, А ПОТОМ — ТЫ СНОВА ОДИНОК,
и слезы вновь избороздили щеки,
и снова, перечитывая строки,
ты плачешь об утраченном пророке,
зовешь его… но он далек, далек.

Так в чем причина? Кто же виноват?
Вернуть утрату?.. Вдумайся серьезно:
за что нас всех, рожденных слишком поздно,
изгнав из рая, вытолкнули в ад?

А бури буден с каждым днем суровей,
стучат в виски, в крови твоей слышны.
Ты гонишь их, они не смущены.
…Лишенный красоты и тишины,
ты ищешь утешенья в «Часослове».

1926

Знать, что он есть! И что Шато-Мюзо
здесь, на земле, а не в надзвездном царстве!
Скорее в путь! Спеши узреть его:
твоя душа нуждается в лекарстве.
Ты — Безымянный, ты — не Валери,
но он приветлив, что ни говори.

И вот уже ты едешь, ты летишь,
терзаешься сомненьями в дороге.
Тебя снедают страхи и тревоги,
ты сам себе с укором говоришь:
«Ничтожество! Опомнись! Он ведь — бог!
Постой, тебя не впустят на порог!»

Вокзал… Ты прибыл… Крохотный отель…
Грохочет по булыжнику пролетка…
Вот башня… Вот чугунная решетка…
О Безымянный! Ты в своем уме ль?
Еще есть время! Уходи, пока
ты не нажал на пуговку звонка!

Вдруг настежь дверь — и он перед тобой
возник внезапно собственной персоной.
С платком на голове… Немного сонный…
«Откуда вы узнали адрес мой?
Прошу войти…» Взволнованный до слез,
ты в дом вступаешь сквозь шпалеры роз.

О, этот сумрак!.. О, как сжало грудь!
О, как скрипят проклятые ботинки!..
Тяжелый шкаф. Высоких стульев спинки.
Лавандой пахнет в комнатах чуть-чуть.
Простая печь… Кушетка… Чашка чаю…
«Мой старый замок. Здесь я выжидаю…»

И кресло… И хрипящие часы…
И голос, как пропущенный сквозь вату.
Глаза, что для лица великоваты…
Обвислые калмыцкие усы…
Рука-перчатка подбородок трет,
и что-то тихо произносит рот.

Понять бы только! Увезти с собой
хотя б словцо! Ты слишком глуп и молод!
Так утоли ж, уйми рассудка голод!
О, как ты щедро награжден судьбой,
как счастлив ты! Ты в доме у него,
и, кроме вас, здесь нету никого.