Эдуард Асадов - Дума о Севастополе

Вот машина наша, свернув налево, уходит по шоссе от Мамашаев в сторону Севастополя, а на скрещении дорог, залитый ярким солнечным светом, отойдя на несколько шагов от своего «виллиса», стоит генерал-лейтенант Стрельбицкий. Впрочем, нет, генерал-лейтенантом он стал уже после войны. В те дни он был еще генерал-майором, стройным, красивым и таким еще молодым, ибо что такое сорок три года для генерала!

Он стоит и, чуть сощурясь, смотрит нам вслед. И кажется мне, что взгляд этот светится задумчивой добротой. Смотрю на него из кабины и я. Смотрю и не знаю, что это может быть последний человек, которого я видел перед ранением…

Причудливо складываются порой жизненные коллизии. Зрительно Иван Семенович запомнил меня хорошо, а вот фамилию мою знал не совсем точно. Правда, известно это мне стало много позже.

А случилось так: на Ишуньских позициях Иван Семенович обратил внимание на работу нашей батареи, и то, как я руководил подготовкой ее к бою, очевидно, произвело на него хорошее впечатление. Вернувшись в штаб армии, он вспомнил, что не успел спросить фамилию комбата. Вызвал к себе радиста и велел через штаб дивизии передать запрос об этом в бригаду. Но позиции наши в это время бомбили, и связь у радистов получилась неважной. То ли наши радисты передали нечетко, то ли армейские услышали неотчетливо, но командующему артиллерией доложили, что фамилия комбата — Асадчий. Так он себе эту фамилию и записал…

А сейчас я позволю себе несколько пренебречь хронологией и к военным событиям вернуться немного позже. Мне хочется проложить сейчас незримую эстакаду на много лет вперед. Словно гигантская радуга, перекинется она почти через три десятилетия и опустится концом своим в Москве на Кутузовский проспект в 1971 год.

Балкон моей квартиры на седьмом этаже выходит прямо на Москву-реку. Внизу вдоль Украинского бульвара выстроились в молчаливую шеренгу молодцеватые зеленокудрые тополя. Впереди в ту и другую сторону беспрерывно снуют пестро иллюминированные разноцветные речные трамваи, и бывалые экскурсоводы, глуша оробевших туристов могучими мегафонами, раскатистыми голосами возвещают: «Внимание, товарищи, слева по борту вы видите знаменитую фабрику Трехгорной мануфактуры, славной своими революционными и трудовыми традициями… Справа современное здание гостиницы „Украина“… Ее высота… длина… ширина…» Следует ряд впечатляющих цифр. «А еще дальше, обратите внимание, шедевр современной архитектуры — великолепное здание Совета Экономической Взаимопомощи, или, как принято говорить для краткости, — СЭВ».

В этот вечер я, как всегда, вышел на балкон и сидел, погруженный в свои мысли… Пароходы сновали все реже, машин тоже поубавилось внизу. Наступала тихая московская ночь, ну, относительно тихая, конечно. В Москве полной тишины не бывает. Я люблю это время, в которое отсутствует сутолока и суета. В нем есть что-то даже философское, что ли…

В эту минуту зазвонил стоящий на письменном столе телефон. Я шагнул в комнату и взял трубку. Очень приятный мужской голос с низкими вибрирующими нотами попросил к телефону меня. Что-то неуловимо знакомое показалось мне в этом голосе, но что именно, я вспомнить сразу не смог. Однако для того, чтобы разговор наш стал читателю понятен, должен кое-что объяснить. Правда, того, о чем собираюсь сказать ниже, я в ту пору, конечно же, еще не знал.

Дело же состояло в следующем. О молодом лейтенанте, сражавшемся у стен Севастополя, командующий артиллерией не забыл. Надо сказать, что у него вообще была удивительно светлая и цепкая память. После освобождения Севастополя, несмотря на всеобщую праздничную сумятицу, передвижение частей, автоколонн и соединений, он все-таки пытался навести обо мне справки, и кто-то сообщил ему, что в боях под Бельбеком командир батареи был тяжело ранен, рассказали, как именно произошел этот бой и как раненого лейтенанта отвезли в госпиталь, где он, как стало кому-то известно, скончался от ран. Но не таким был человеком Иван Семенович Стрельбицкий, чтобы вычеркнуть из памяти того, кого он считал когда-то хорошим солдатом.

В послевоенные годы ему часто доводилось выступать перед воинами различных частей, и, рассказывая о войне, делясь своими знаниями и опытом, он, повествуя о разных фронтовых эпизодах и называя имена наиболее отличившихся командиров и бойцов, непременно упоминал и имя лейтенанта Асадчего. В 1971 году генерал-лейтенант Стрельбицкий был приглашен в одну из частей Московского гарнизона. Там выступали артисты Москонцерта. Иван Семенович внимательно слушал, как артист читал стихи поэта-фронтовика Эдуарда Асадова. Книги Асадова он читал и прежде, но только сейчас в голову ему пришла вдруг одна внезапная мысль: рассказать поэту Асадову о молодом лейтенанте Асадчем, который командовал под Севастополем батареей. А так как Иван Семенович был человеком энергичным и никаких дел в долгий ящик откладывать не любил, то, узнав через справочную телефон поэта, позвонил ему сразу же, невзирая на поздний час. Вот так и раздался в моей квартире ночной звонок.

А дальше произошел такой диалог. Цитирую его почти дословно:

— Простите, вы поэт Эдуард Асадов?

— Да, совершенно верно.

— С вами говорит генерал-лейтенант артиллерии Стрельбицкий. Вы фронтовик, и у вас есть немало славных стихов, написанных о войне. И вот мне хотелось бы рассказать вам об одном интересном юноше, который командовал батареей под Севастополем. Фамилия его была Асадчий.

И тут, к моему удивлению, собеседник мой стал рассказывать мне обо мне же самом. Честно говоря, я не сразу все это сообразил и слушал сначала со все возрастающим интересом, так как разговор шел о местах и боях, очень для меня знакомых. А когда понял вдруг, что речь-то идет обо мне, неожиданная волна тепла и благодарности залила мою душу.

— Иван Семенович, — преодолевая волнение, с трудом произнес я, — Иван Семенович… а вы меня не узнаете?

В первую минуту он удивленно умолк, а озаренный вдруг внезапной догадкой, воскликнул:

— Дорогой мой, да неужели же это ты?!

— Я, Иван Семенович… А вы помните, как мы прощались с вами там на дороге у села Мамашаи 3 мая 1944 года? Это было как раз перед самым моим ранением, меньше чем за сутки.

Он заволновался еще больше.

— Ах ты мой милый! А я же думал, что ты погиб. — Затем неожиданно, как-то совсем по-отцовски, назвал вдруг меня Эдиком: — Дорогой мой Эдик, я звоню тебе с Никитской площади и сейчас, сейчас к тебе приеду!

— Славный мой Иван Семенович, — отвечаю я, — уже ночь на дворе. Давайте как-то оба успокоимся, а завтра с утра и назначим встречу.

Так мы и порешили. И встреча действительно состоялась на следующий день. И была она такой горячей и светлой, что я просто не возьмусь ее сейчас описать! Почему она оказалась такой взволнованной? Почему мы почувствовали друг к другу столько взаимных симпатий? Не знаю, и разве можно это каким-либо образом скрупулезно объяснить?! Возможно, Иван Семенович, встречая там в Крыму, на огневых позициях, двадцатилетнего веселого, черноглазого лейтенанта, вдруг проникся к нему какими-то добрыми чувствами. Но может быть, это только мой домысел? Имея в семье одних дочерей (а мужчины, тем более военные, всегда мечтают о сыне), он, вполне вероятно, подумал, что вот этот горячий и жизнерадостный комбат вполне мог бы быть его сыном. Во всяком случае, смотрел он на меня с какой-то большой, почти отцовской симпатией. Прочитав же мои стихи и встретясь со мной после войны, был как-то глубоко взволнован и потянулся ко мне горячо и сердечно.