Array Антология - Вечный слушатель. Семь столетий европейской поэзии в переводах Евгения Витковского

«Это самая странная из побед:
больше сотни лет — попробуй-ка, выстой.
Словно забрезжил дальний рассвет
над пустыней, колючею и ершистой.

Не падали бомбы, кровь не лилась,
но все случилось, о чем мечтали:
„республика“, греза народных масс,
внезапно возникла из пара и стали.

Но все так же киснуть должно молоко,
а здания — в небо смотреть вершиной.
Республика, да, — а разве легко
ее распознать в державе машинной?»

У окна стоит он с мыслью одной,
глядит, не высказывая вопроса,
как растут, как становятся всею страной
четыре чахлые сухороса.

«В этой стране — колючки одни,
в стране, где буйволу было и зебре
привольно пастись в далекие дни,
где бушмены гордо шагали сквозь дебри,

страх и сомнения отогнав,
а нынче — истощены, плюгавы,
последние лошади пьют из канав
и щиплют на пустошах чахлые травы…

Сухоросы в чашечке на окне!
Мы предали все, что хранили предки:
смерчи над шахтами в нашей стране,
кусты железа топорщат ветки,

и чернокожие батраки
с трудом выползают из ям бетонных:
так боязливые барсуки
греются ранним утром на склонах.

Под вечер в усталости тонет гнев,
воздух последним гудком распорот, —
победно рельсами загремев,
катакомбы свои разверзает город».

И вот журналисты, его гонцы,
спешат с наказом, данным вдогонку:
этой измены искать образцы,
писать о них и снимать на пленку.

И вот, наращивая быстроту,
гудит ротатор от напряженья,
черною краскою по листу —
заголовки, фотоизображенья.

Он рабочим становится быстро знако́м —
одетым в комбинезоны и робы,
получающим завтрак сухим пайком
прямо из автоматной утробы.

Тысячи тружеников страны,
на работу спешащих, спины ссутулив,
об этой измене узнать должны
не покидая конторских стульев.

«Ушки, кру́жки, стружки…»

За семью дверями синедрион
с сигарами сел в покойные кресла, —
в полумрак погружен, созерцает он
танцовщиц нагие груди и чресла.

— С кем этот Йорик-мэн заодно?
— О, это жуткий тип! Между прочим,
он популярен, конечно, но
планирует власть передать рабочим!

Ситуация, без сомненья, глупа,
раздумий не избежать гнетущих:
силою молота и серпа
он прельщает черных и неимущих!

Однако — талант не должен пропасть.
Именно так — не давайтесь диву —
все эти годы мы держим власть.
Предложим Йорику альтернативу:

голову с плеч — и, в общем, концы;
ну, а исправиться очень просто:
убийства, девочки — и столбцы
торгово-промышленного прироста!

Ясно, ему и на ум не придет
искать условия лучше, льготней:
мы с ним по-братски поделим доход —
он получит тридцатник от каждой сотни!

Пусть пишет, что мы всегда на посту.
Мене, текел…. Пусть изложит ясно,
что серп и молот покорны кресту,
что черные нам угрожают всечасно!

В дыме и смоге город исчез,
застилая даль, стирая пейзажи,
сквозь марлю воздуха льется с небес
великолепный ливень сажи, —

парит, перекатываясь во мгле,
струится, препятствий не замечая;
тысячелистые, виснут к земле
ветви чудовищного молочая.

«Когда у выхода из кино
Варраву полиция расстреляла,
дамских платочков освящено
в крови злодея было немало.

И в комнате ужаса висит
его портрет; собой не владея,
дамы, приняв безразличный вид,
приезжают хотя бы взглянуть на злодея.

Мемуары скупаются на корню,
конкуренты, ясно, остались с носом.
Вдове — или брату его — гоню
тысячу далдеров первым взносом!»

Сажевый ливень льет на бетон,
над площадью сеется базарной,
налипает на жесть и на картон,
оседает в кафе на деке гитарной.

«Ушки, кру́жки, стружки,
поросятки-чушки…»

«Кроме хлеба, иных не обрел я святынь.
Есть ли казнь, которой бы я не изведал?
Из рук моих бомбу, Господи, вынь!
Тебя я за тридцать далдеров предал!

Ангела ждать ли я ныне могу,
который теплой водой Каледона
уврачует живущих с червем в мозгу,
безжалостный рак изгонит из лона?

Учитесь у мыши, бегущей сквозь тьму,
находящей в любом лабиринте дорогу.
Выгодно в этой игре кому,
чтобы цифры росли от итога к итогу?

Ушки, кру́жки, стружки,
поросята-чушки,
в клевере телятки,
а в овсе лошадки…

Это ли хлеб — для детей, для жены
преломленный? Или, согласно уставу,
кровопролитье во имя войны?
Я ребенка ращу — по какому праву?

Следуя вековому обряду,
военный корабль обходит мель,
к Сант-Яго, Нью-Йорку и Ленинграду
везет подарки дальних земель.

Призрак-корабль… Беспощадно, яро
занесший атомную пращу…
Которая ждет меня, Господа, кара?
Для чего и зачем я ребенка ращу?

Ушки, кру́жки, стружки,
страшные игрушки,
танки да эсминцы,
морские пехотинцы,

огонь прибрежных батарей,
посты вокруг концлагерей,
пусть детки вырастут скорей,
но любят птичек и зверей.

Солдата, втиснутого в костыли,
как в клетку, — пусть видит грядущий историк:
Равви, молитве моей внемли:
за тридцать минет Тебя продал Йорик!

Но пусть ни магнитная мина, ни риф
Земле не пророчат скорей кончины:
ее не должен бессмысленный взрыв
исторгнуть из лона морской пучины!»

Ревет, сквозь ветер и ночь натужась,
сирена полуночная вдали.
Йорик не спит: подавляя ужас,
представляет плывущие корабли.

«Когда наконец объявятся двое
меня увести в последний приют?»
Все это — рассказ про время былое,
про то, как забвению долг предают.

Сквозь жизнь чем дальше, тем все бесцельней
люди брести уныло должны.
Что сохранишь ты, хрипя в богадельне?
Образ детей? Старушки-жены?

Выключает, вверясь намекам рассудка,
молочный, словно в каюте, свет,
как ни гремит дождевая побудка,
решает считать, что опасности нет.

Он бренди пьет, распечатав кварту,
на третьей рюмке приходит покой.
Рядом с бумагами желтую карту
долго разглаживает рукой.

Имя свое на последней строчке
приписав, оставляет все на виду:
«Сделаю сверток; без проволочки
по первому зову отсюда уйду…»