Роберт Рождественский - Эхо любви. Стихотворения. Поэмы (сборник)

Родных разыскиваю,
родных…
Курящих в тамбурах ледяных.
Солдат небритых, как будто лес.
«Не дрейфь, малец!
Победим,
малец!..»
Родных разыскиваю,
родных…
Не смог бы я ничего без них.
Зову:
откликнись,
моя родня…

О, если б кто – то
искал меня!

Снег шел, как больной.
А после
на три месяца
слег.
Лежал –
одинокий и постный –
как перенесенный
слог.
Гулко собаки лаяли,
на каждый сугроб ворча.
Дальние льды Гренландии
прислали снегу
врача.
Белый халат
метелей
затрепетал над больным.
Вязли в снегу
недели.
Дети
играли с ним.
В снегу застывали сутки,
и было бы все ничего,
но скальпель
живой сосульки
однажды взрезал его.
Снег умирал без стона,
отяжелев весьма…

А люди,
выйдя из дома,
сказали:
«Ну
вот и весна!..»

Красивая женщина –
это профессия.
И если она
до сих пор не устроена,
ее осуждают.
И каждая версия
имеет своих
безусловных
сторонников.
Ей,
с самого детства вскормленной
не баснями,
остаться одною,
а значит,
бессильною,
намного страшнее,
намного опаснее,
чем если б она не считалась
красивою.

Пусть вдовы
листают романы
прошедшие,
пусть бредят дурнушки
заезжими принцами.
А в редкой профессии
сказочной
женщины
есть навыки,
тайны
и строгие принципы.
Идет она молча
по улице трепетной,
сидит, как на троне,
с друзьями заклятыми.
Приходится жить –
ежедневно расстрелянной
намеками,
слухами,
вздохами,
взглядами…
Подругам
она улыбается весело.
Подруги ответят
и тут же обидятся…

Красивая женщина –
это профессия.
А все остальные –
сплошное
любительство.

Над головой
созвездия мигают.
И руки сами тянутся
к огню…

Как страшно мне,
что люди привыкают,
открыв глаза,
не удивляться дню.
Существовать.
Не убегать за сказкой.
И уходить,
как в монастырь,
в стихи.
Ловить Жар-птицу
для жаркого
с кашей.
А Золотую рыбку –
для ухи.

Если разозлишься на меня
так,
что скажешь:
«Кончено!» –
сполохи полярного огня
вспыхнут озабоченно.
Подползут, чтоб вымолить
«прости!» –
дальние,
незваные, –
железнодорожные пути
и пути трамвайные.

Если разозлишься на меня –
полдень переломится.
Горькими
иголками
звеня,
лес
тебе поклонится.
Степь
не даст зазеленеть росткам,
сделается вязкою.
Горы упадут
к твоим ногам,
ледниками звякая.

Если разозлишься на меня,
выдохшись и выстрадав,
звезды в небе
среди бела дня
будто слезы
выступят.
Будут повторять:
«Ты не права!..»
ветер –
дымной прядкою,
тучи –
громом,
шелестом –
трава,
и дрожаньем –
радуга.
Будут миру
предвещать беду
черные ущелия…

А сначала
я к тебе
приду.
Сам.
Просить прощения.

Ожидаю ночи,
как расстрела.
Я приговорен.
Глаза
пусты.
Надеваю
тихо и смиренно
душную повязку темноты.
И еще не верю в эти строки.
И уже других не признаю.
Я на полпути,
на полдороге
к сонному
тому
небытию.
Близится,
подходит,
наступает,
стрелкою секундною звеня.
Включена моя вторая память.
Вот он я.
И вроде
нет меня.
А вокруг –
молчание немое,
смесь
из воскресений и суббот.
И плывут
по медленному морю
жалкие соломинки забот.
Я за них хватаюсь обалдело.
Я тону в горячечном бреду…

Ожидаю ночи,
как расстрела.
Утра,
как помилованья,
жду.

Загремели свадьбы,
застонали проводы.
Перепутались и праздники, и плачи…
Строки нотные стоят
колючей проволокой.
Я бы музыку записывал
иначе.
Я бы музыку писал,
на клевер падая.
Мне бы нравилась
поющая работа.
Я бы музыку писал
на строчках пахоты.
На ладошке
годовалого ребенка.
Засыпал и просыпался.
Ел не досыта.
Растворился б
в неожиданных мотивах.
Я бы музыку писал
на струйках дождика.
Или лучше –
на летящих паутинках.
Я бы музыку ловил
в озерах ласковых.
Я бы пил ее,
как пьют хмельное зелье.
Я бы музыку писал
на крыльях ласточек.
Я бы музыку писал
на шкуре зебры.
Я бы музыку творил,
кричал и мучился!
Я б искал ее
возвышенно и жадно…

Но уже сочинена
такая музыка.
Если ты ее не слышишь –
очень жалко.

Жизнь летит, как шоссе,
от любви до любви…
Полпланеты –
в росе.
Полпланеты –
в крови.

Тают угли в золе,
как огарок свечи.
Полпланеты –
в заре
Полпланеты –
в ночи.

Я кидаюсь к мечте,
а догнать не могу.
Полпланеты –
в дожде.
Полпланеты –
в снегу.

Я за отблеск в окне
благодарен судьбе…
Полпланеты –
во мне.
Остальное –
в тебе.

Как много
эта женщина
знает про меня!..

Я чувствую:
скрежещуще
закрылась западня!..
У ветра
вкус ирисочный.
Река черна,
как морс.
Садится иней
призрачный
на мой бесстыдный мозг.
Где –
неживые заросли
непроходимых трав.
Где глухо и безжалостно
ворочается страх.

Где за полночь
радения
щемящи,
как вокзал.
Где вдруг хлестнут
видения,
как бритвой по глазам!..
Все это ей прошепчено.
Расхвастано звеня…
Как много
эта женщина
знает про меня!..

Сады от вьюг воспрянули,
беснуются коты…
И мы опять
расправили
павлинии
хвосты.
То свадьбой,
то поминками
врезаются года…
А мы о ней –
с подмигами.
Красавица,
айда!
Айда! –
в тугую патоку.
Айда! –
на сквозняки.
Скорей! –
уже распахнуты
ночные кабаки!
Все это наша вотчина,
пока не сгинул
век!..

Она неразговорчива.
Она глядит
поверх.
Беспомощна.
Торжественна.
Трава судьбы урчит…

Как много
эта женщина
знает.
И молчит…

За тобой
через года
иду,
не колеблясь.
Если ты –
провода,
я –
троллейбус.
Ухвачусь за провода
руками долгими,
буду жить
всегда-всегда
твоими токами.
Слышу я:
«Откажись!
Пойми
разумом:
неужели это жизнь –
быть привязанным?!
Неужели в этом есть
своя логика?!
Ой, гляди –
надоест!
Будет плохо».
Ладно!

Пусть свое
гнут –
врут расцвеченно.
С ними я
на пять минут,
с тобой –
вечно!
Ты –
мой ветер и цепи,
сила и слабость.
Мне в тебе,
будто в церкви,
страшно и сладко.
Ты –
неоткрытые моря,
мысли тайные.
Ты –
дорога моя,
давняя,
дальняя.
Вдруг –
ведешь меня
в леса!
Вдруг –
в Сахары!
Вот бросаешь,
тряся,
на ухабы!
Как ребенок, смешишь.
Злишь, как пытка…