Роберт Рождественский - Эхо любви. Стихотворения. Поэмы (сборник)

Я пил его с ладони.
Пил,
словно целовал…
Покинул
мыс Китовый,
как песня для двоих, –
тот самый луч,
который
коснется
губ твоих.

Горбуша
в сентябре
идет метать икру…
Трепещут плавники,
как флаги на ветру.
Идет она, забыв о сне и о еде,
туда,
где родилась.
К единственной
воде.
Угаром,
табуном,
лавиною с горы!
И тяжелеют в ней
дробиночки икры…
Горбуша прет, шурша,
как из мешка – горох.
Заторы сокруша.
И сети распоров.

Шатаясь и бурля,
как брага на пиру,
горбуша
в сентябре
идет метать икру…
Белесый водопад вскипает, будто пунш,
когда в тугой струе –
торпедины горбуш.
И дальше –
по камням.
На брюхе –
через мель!
Зарыть в песок икру.
И смерть принять взамен.
Пришла ее пора,
настал ее черед…
Здесь –
даже не река,
здесь малый ручеек.
В него трудней попасть,
чем ниткою – в иглу…
Горбу ша
в сентябре
идет метать икру!
Потом она лежит –
дождинкой на стекле…

Я буду кочевать
по голубой земле.
Валяться на траве,
пить бесноватый квас.
Но в свой последний день,
в непостижимый час,
ноздрями
ощутив
последнюю грозу,
к порогу твоему
приду я,
приползу,
приникну,
припаду,
колени в кровь
сотру…

Горбу ша
в сентябре
идет метать икру.

Неправда, что время уходит.
Это уходим
мы.
По неподвижному времени.
По его протяжным долинам.
Мимо забытых санок
посреди сибирской зимы.
Мимо иртышских плесов
с ветром неповторимым.
Там, за нашими спинами, –
мгла с четырех сторон.
И одинокое дерево,
согнутое нелепо.
Под невесомыми бомбами –
заиндевевший перрон.
Руки,
не дотянувшиеся
до пайкового хлеба.
Там, за нашими спинами, –
снежная глубина.
Там обожженные плечи
деревенеют от боли.
Над затемненным городом
песня:
«Вставай, страна-а!..»
«А-а-а-а…» – отдается гулко,
будто в пустом соборе…
Мы покидаем прошлое.
Хрустит песок на зубах.
Ржавый кустарник
призрачно топорщится у дороги.
И мы на нем оставляем
клочья отцовских рубах
и надеваем синтетику,
вредную для здоровья.
Идем к черте, за которой –
недолгие слезы жен.
Осатанелый полдень.
Грома неслышные гулы.
Больницы,
откуда нас вынесут.
Седенький дирижер.
И тромбонист,
облизывающий
пересохшие губы…
Дорога – в виде спирали.
Дорога – в виде кольца.
Но –
отобедав картошкой
или гречневой кашей –
историю Человечества
до собственного конца
каждый проходит по времени.
Каждый проходит.
Каждый.
И каждому – поочередно –
то солнечно,
то темно.
Мы измеряем дорогу
мерой своих аршинов.
Ибо уже установлено
кем-то давным-давно:
весь человеческий опыт –
есть повторенье ошибок…
И мы идем к горизонту.
Кашляем.
Рано встаем.
Открываем школы и памятники.
Звезды и магазины…
Неправда, что мы стареем!
Просто –
мы устаем.
И тихо отходим в сторону,
когда кончаются силы.

Речка Тахо,
речка Тахо под Толедо…
Над зеленою водой
бормочет птаха.
Желтоватая долина –
как тарелка.
Трещинкой на дне долины –
речка Тахо.
А Толедо – как нахмуренное чудо.
Как далекий отзвук
рыцарского гимна.
Тусклым золотом
блестит его кольчуга…

Я не слушаю начитанного гида.
Голос гида для меня звучит нелепо.
Почему-то мне глядеть на город
больно.
Слишком долго я шагал к тебе,
Толедо!
Исполняются желанья
слишком поздно…
Память снова подымается из праха.
Вновь клянутся пацаны
у школьной карты.
Крепок
долгий сон
бойцов интербригады…

Ты –
как трещинка на сердце –
речка Тахо.

А одна струна –
тетива,
зазвеневшая из темноты.
Вместо стрел в колчане –
слова,
А когда захочу –
цветы.

А вторая струна –
река.
Я дотрагиваюсь до нее.
Я дотрагиваюсь слегка,
и смеется
детство мое.

Есть и третья струна –
змея,
не отдергивайте руки:
это просто придумал я –
пусть
боятся мои враги.

А четвертая
в небе живет.
А четвертая
схожа с зарей.
Это – радуга,
что плывет
над моею бедной землей.

Вместе пятой струны –
лоза.
Поскорее друзей зови!
Начинать без вина нельзя
ни мелодии,
ни любви.

А была и еще одна,
очень трепетная струна.
Но ее –
такие дела –
злая пуля
оборвала.

Страна была до того малюсенькой,
что, когда проводился военный парад,
армия
маршировала на месте
от начала парада
и до конца.
Ибо, если подать другую команду, –
не «на месте шагом»,
а «шагом вперед…», –
очень просто могла бы начаться война.
Первый шаг
был бы шагом через границу,

Страна была до того малюсенькой,
что, когда чихал знаменитый булочник
(знаменитый тем,
что он был единственным
булочником
в этой стране), –
так вот, когда он чихал троекратно,
булочники из соседних стран
говорили вежливо:
«Будьте здоровы!..»
И ладонью
стирали брызги со щек.
Страна была до того малюсенькой,
что весь ее общественный транспорт
состоял из автобуса без мотора.
Этот самый автобус –
денно и нощно,
сверкая никелем, лаком и хромом,
опершись на прочный гранитный
фундамент,
перегораживал
Главную улицу.
И тот,
кто хотел проехать в автобусе,
входил, как положено,
с задней площадки,
брал билеты,
садился в удобное кресло
и,
посидев в нем минут пятнадцать, –
вставал
и вместе с толпой пассажиров
выходил с передней площадки –
довольный –
уже на другом конце государства.

Страна была до того малюсенькой,
что, когда проводились соревнования
по легкой атлетике,
все спортсмены
соревновались
(как сг оворившись!)
в одном лишь виде:
прыжках в высоту.
Другие виды не развивались.
Ибо даже дистанция стометровки
пересекалась почти посредине
чертой
Государственнейшей границы,
на этой черте
с обеих сторон
стояли будочки полицейских.
И спортсмен,
добежав до знакомой черты,
останавливался,
предъявлял свой паспорт.
Брал визу на выезд.
Визу на въезд.
А потом он мучительно препирался
с полицейским соседнего государства,
который требовал прежде всего
список
участников соревнований –
(вдруг ты – хиппи, а не спортсмен!).
Потом этот список переводили
на звучный язык соседней страны,
снимали у всех отпечатки пальцев
и –
предлагали следовать дальше.
Так и заканчивалась стометровка.
Иногда –
представьте! –
с новым рекордом.