Роберт Рождественский - Эхо любви. Стихотворения. Поэмы (сборник)

Вернуться б к той черте,
где я был мной.
Где все впервые:
светлый дождь грибной,
который по кустарнику бежит.
И жить легко.
И очень надо
жить!
Впервые «помни»,
«вдумайся»,
«забудь».
И нет «когда».
А сплошь –
«когда-нибудь».
И все дается малою ценой.

Вернуться б к той черте,
где я был мной.
Вернуться б к той черте…

А где она?
Какими вьюгами заметена?

Надо верить в обычное.
Надо рассчитывать
здраво.

У поэтов
с убийцами,
в сущности,
равная слава.
Кто в веках уцелел?
Разберись
в наслоенье мотивов!..
Мы не помним
царей.
Помним: были Дантес и Мартынов.
Бесшабашные,
нервные,
святые «блюстители долга».
Ну, подумаешь,
невидаль:
однажды вспылили –
и только!
За могильной оградою
все обвиненья
напрасны…
Пахнут
их
биографии
лишь
типографскою
краской.
Вот они на портретах
с улыбками благопристойными…

Так что цельтесь
в поэтов –
и вы попадете
в историю!

В траве – тишина,
в камыше – тишина,
в лесу – тишина.
Так тихо,
что стыдно глаза распахнуть
и на землю ступить.
Так тихо, что страшно.
Так тихо, что ноет спина.
Так тихо,
что слово любое сказать –
все равно что убить…
Визжащий,
орущий,
разболтанный мир
заболел тишиной!
Лежит он –
спеленут крест-накрест
ее покрывалом тугим…
Так тихо,
как будто все птицы
покинули землю.
Одна за одной.
Как будто все люди оставили землю.
Один за другим.
Как будто земля превратилась
в беззвучный
музей тишины.
Так тихо,
что музыку надо, как чье-то лицо,
вспоминать.
Так тихо,
что даже тишайшие мысли
далёко
слышны…
Так тихо,
что хочется заново
жизнь
начинать.
Так тихо.

Снег блестел,
будто ртутью
сыпанули с крыш.
Снег хрустел,
будто кто-то
кочерыжку грыз.
Оглушал
этот смачный и протяжный
хруст.
Снег лежал
на платформах,
будто главный груз.
И машин
не стеснялся он,
не избегал.
Был
большим.
Наряжать деревья
помогал.
Обступал,
как несмазанная дверь,
скрипел.
Прилипал
к шубам и ушанкам,
как репей.
Снег нырял
в хитрые прически
юных
дам.
Проверял
наше отношенье
к холодам.
Мы
его
на своих плечах
в дома несли.
Мы
его
в коридорах,
веселясь,
трясли.
В доме –
смех:
очищенье валенок
идет.
Сеем снег…

Я еще не знаю,
что взойдет.

Дворовых собак
по-особому холят
за то, что они,
на луну подвывая,
от будки до дома
все ходят и ходят
под гулкою проволокой.
Как трамваи…
Я их не тревожу.
Я с ними не знаюсь.
За это
они меня вправе облаивать…
Но жарко читать мне
спокойную надпись:
«Собак без ошейников
будут вылавливать…»

За что их?
За внешность?
За клочья репейника?
За пыльную шерсть?
За неясность породы?
За то, что щенками
доплыли до берега?
Доплыли
и стали ошибкой природы?..
Собаки-изгои.
Собаки-отшельники.
Надрывней поминок.
Ребенка добрее.
Они бы надели
любые ошейники,
надели бы!
Если б ошейники грели.
За что их?
У них же –
душа нараспашку.
Они ж
в Человечество верят
отчаянно!..
И детское:
«Мама, купи мне собачку…» –
в собачьих глазах
застывает печалинкой…
И вот, –
разуверившись в добрых волшебниках,
последнюю кость
закопав под кустами, –
собаки,
которые без ошейников,
уходят в леса.
Собираются в стаи…
Ты знаешь,
у них уже –
волчьи заботы!
Ты слышишь:
грохочут
ружейные полымя!..
Сегодня мне снова
приснятся заборы.
И лязги цепные
за теми заборами.

Все равно что за снегом идти
в Африку,
а за новою книжкой стихов –
в мебельный
и уныло просить
со слезой в голосе
адрес господа бога
в бюро справочном,
все равно что ругать океан
с берега
за его невниманье
к твоей личности,
все равно что подснежник искать
осенью
и, вздыхая, поминки справлять
загодя,
все равно что костер разводить
в комнате,
а гнедого коня
в гараже требовать,
и упорно пытаться обнять
облако,
и картошку варить
в ледяной проруби,
все равно что на суше
учить плаванью,
а увесистый камень
считать яблоком,
все равно что от курицы
ждать лебедя
так однажды
решить,
будто ты
полностью
разбираешься
в женском
характере!

Вырастешь, Ксения,
строки эти прочти…

Водосточные трубы
уже устали трубить!
Целый час ты живешь на земле.
Прими ее.
И прости,
что земля еще не такая,
какою ей надо
быть…
На земле умирают и плачут.
По земле ручьи бегут нараспев.
Задыхаются пальмы.
Чавкает тундровый мох…
Я хотел ее сделать
самой праздничной!
И не успел.
Я хотел ее сделать
самой улыбчивой!

И не смог.
Я над нею трясся.
Я ее так просил!
Я земле открывался.
Понял ее язык…
Ты прости отца.
У него не хватило сил
накормить голодных,
оживить убитых,
обуть босых,
мы –
всегда продолженье.
И я
не начал с нуля.
Мы –
всегда продолженье!
Распахнута настежь дверь,
будет самой счастливой
твоя и моя земля.
В это верит отец!
И ты –
непременно –
верь!

Ты пока что не знаешь,
как пронзителен шар земной.
Что такое «светло» –
не знаешь.
Что такое «темно».
Что такое «весна».
(Хотя родилась ты –
весной.)
Что такое «снег».
(Хотя снега
полным-полно.)
Целый час
ты живешь на планете…
Привыкай дышать.
Продолжай сопеть.
Начинай басить
с номерком на руке…

Даже имя свое
еще не можешь ты удержать
в малюсеньком,
почти невзаправдашнем
кулачке.

Тот самый луч,
который
твоих коснется
рук,
покинув
мыс Китовый,
опишет полукруг.
И в море не утонет.
Пушист и невесом,
он был в моих ладонях
застенчивым птенцом…

Он замелькает вскоре
над рябью свежих луж.
Сквозь облако тугое
пройдет тончайший луч.
И облако,
как сердце,
пронзенное стрелой,
забыто и рассеянно
повиснет над страной…
На запахи грибные
прольется луч из тьмы.
И за лучом
печные
потянутся дымы.
Он высветит,
с разбега
запутавшись в звонке,
скелет велосипеда
на пыльном чердаке.
Смахнет росу
с тычинки
ленивого цветка.
В больших глазах волчицы
застынет, как тоска.
Упав на лес полого,
пожухлый лист пронзит.
Перечеркнет болото.
По насту заскользит.
На половицы в доме
он хлынет, как обвал…