Александр Межиров - Какая музыка была!

Воспоминаньями не мучай
Себя на чуждой стороне,
Которой, по моей вине,
Тебя обрек несчастный случай.

Прими мою неправоту —
Не верь людскому пересуду, —
Тогда в раю или в аду
(Мне все равно) я счастлив буду.

Ты неспокойно спишь и чьи-то имена
С надрывом повторяешь, и меня
По имени зовешь. Ты нездорова.
И родина твоя опять больна,
И обе вы без дома и без крова.

Но кровь сильней, чем кров,
и матери твоей
Навек подарена
Сухая тень кладбищенских ветвей,
Сосна Самарина.

В закрытом небе снег почти стоит,
И неподвижно самолет летит
К скудельнице, где твой отец лежит
В лыткаринском холодном глиноземе,
В своем последнем доме,
Под спудом самородных, мелких плит.

Что же все-таки потом?
Может, сызнова потоп…
Орегонский ливень длинный,
Дождь Юджинский обложной,
Ворон, голубь, лист маслины,
На плоту безгрешный Ной.

Может, Лотова жена
Скоро вновь по вышней воле
Будет преображена
В столп, изваянный из соли.
. . . . . . . . . . . . . .
Кто кого опередит
Бунт российский или спид…

Я, конечно, ничто,
производное скуки и лени,
Но величье мое
в грандиозности той клеветы,
Тех нападок неслыханных и обвинений,
Эшафот из которых воздвигла на площади ты.

Все величье мое
только в том,
что, меня обличая,
Долго тешилась ты небывалой напраслиной
и клеветой, —
И мое же ничтожество в том, что, тебе отвечая,
Плоть от плоти твоей,
я вступал в пререканье с тобой.

Может родина сына обидеть,
Или даже камнями побить,
Можно родину возненавидеть.
Невозможно ее разлюбить.

По Леонтьеву – возраст империй,
А по утренним сводкам – потери,
А потерю попробуй, верни.

Часть проезжая скована льдом.
И в Лебяжьем проулке седом
Дом доходный, Миха́лковский дом,
Повидал всевозможные виды
И стоит, опираясь с трудом
На старинные кариатиды.

Тьма кромешная. Грохот и вой.
И накрыто волной штормовой
Побережье Флори́ды.

Потомки праха, чада пыли,
Вам всё на свете все равно.
Вы на иконах молотили
Зерно.

И, лихо пле́велы отвеяв,
С холма зубчатого Москвы
На разночинцев и евреев
Российский грех сложили вы.

Вы, хамы, обезглавив храмы
Своей же собственной страны,
Создали общество охраны
Великорусской старины.

Всю жизнь мелькали страны, города, —
И расставались мы с тобой немало…
Такой разлуки долгой никогда
Почти за полстолетья не бывало.
Ах, лет назад почти что пятьдесят
В анапесте, Некрасовым испетом,
Просил, чтоб камни, что в меня летят,
В тебя не попадали рикошетом.
Но там, где жизнь светла и хороша,
Тебе за то лишь только, что была ты
Моей душой, не избежать расплаты,
Любимая моя, моя душа.

За что? За то, что может, вдруг, однажды,
Из вас случиться с каждым и любым, —
За то, что знал из вас об этом каждый,
Тот, кто судьбой обижен, кто любим, —
За то, что знали вы, что быть не может
Виновного в случившемся, что ночь
По-разному две жизни подытожит,
Не даст прийти на помощь и помочь, —
Вы не смогли бы жить, когда бы выжил
Тот, кто в потемках из подъезда вышел
Упасть на часть проезжую пути,
И кто-нибудь успел его спасти.

За что?.. За то, что жил в одной системе
Со всеми, но ни с этими, ни с теми,
Ни в этой стае не был и ни в той,
Ни к левой не прибился и ни к правой,
Увенчан и расплатой, и расправой
На по́хоронах жизни прожитой
И на похорона́х страны кровавой,
С которой буду проклят и забыт, —
За стыд, за раны бед неисчислимых,
Позор побед, пощечины обид
В Манхэттенах и Иерусалимах —
Сквозь Реки Вавилонские – навзрыд.

А жизнь на реках этих шутка адова,
Там за нее подъемлет свой фиал
Герой фиесты, персонаж Довлатова
В забавной повестушке «Филиал».
Не помню, что там дальше, но, по-моему,
В дальнейшем персонаж его бухой
Питается кипящими помоями
Из газетенки желтой – неплохой.
По той причине, что за бусурманский,
За инглиш этот за американский,
Как следовало, так и не засел,
Три слова знает: шопинг, чендж и сейл.

Там человека жизнь, как хочет, пользует,
И, доживая с горем пополам,
Там в православном храме цадик ползает,
Размазывая сопли по полам.

Из бруклинского университетика,
В котором ценят мой спецкурс «Эстетика
Жванецкого» довольно высоко,
Иду сквозь черной ночи молоко,
Из Бруклина в Манхэттен по безлюдию,
В свою, так называемую, студию,
Обставленную в стиле рококо.
Тащу котомку ветхую на вые,
Из плена – в плен, впервые – не впервые.

А ты все пишешь мне, чтоб не насиловал
Судьбу у нашей смерти на краю, —
И без того полжизни эмигрировал,
Недоосуществляя, репетировал
Повсюду эмиграцию свою.

Там, где природа горная сурова,
Где покрывался льдом наскальный мох
И где никто по-русски ни полслова
Не знал и знать не ведал и не мог,
Родную музу на позор не выдав
И на чужую не жалея сил,
Поэмы из эпохи Багратидов,
Подстрочник залучив, переводил.
В аулах диких зимами глухими
Я перевоплощал поэмы те
И приобщал себя к посту и схиме
И непреоборимой немоте.

Еду на утро вечером во мраке
Нес из духана. И снега мели.
И выгрызали хлеб из рук собаки,
Но раны ни одной не нанесли.
И, снежными заносами и льдами
Отрезанный, немотствовал в глуши,
Жил только в мире собственной души,
Ни с кем ни слова не сказав годами.

И вот в горах Манхэттена живу…
Единственное – все, что мной любимо —
Дарованную Господом жену
Уже почти не вижу из-за дыма.

Вернуться, чтобы на нее навлечь
Еще одну палаческую речь,
Секретарем вчерашним цекамола
Подписанную в левую печать,
Чтобы, как прежде, справа обличать,
Затем, что жизнь, она и есть – крамола.
Ах, этот бледный комсомольский вождь,
По-прежнему кусающий как вошь,
Ах, этот я – беглец, подлец, Иуда.

В Манхэттене жара. Конец июля.

Ах, не увел в пустыню Моисей
От рубежа всемирной Палестины
И не́ дал умереть когортой всей
Тем, кто виновны, всем, кто неповинны.