Александр Межиров - Какая музыка была!

Напрасно, раздраженьем исходя, —
Не все ль равно, кусаешь или жалишь
Больного комсомольского вождя, —
Ты сам рабом в Египте был вчера лишь.

А если независимей других
И вправду был, то в том вина не их
И не твоя тем более заслуга, —
Мы за́сухой единой взращены, —
И обернулась голодом засу́ха
Для тела и для духа. Для страны.

А если был и вправду одинок,
То ла́вровый примеривать венок
Тебе за это вовсе не пристало,
Природу в ранг поступка возводить
В жару такую и в такую стыдь
И огрызаться хрипло и устало.

Во всем жару июля обвиню,
Она меня в Манхэттене сморила.
Приплыть в ладье без весел и ветрила
К тебе с 6-й какой-то авеню
И погубить кощунственным возвратом,
Чтобы не посчитали виноватым.

Сквозь океаны и через моря
К тебе, любовь моя, душа моя,
Прибыть в ладье без паруса и весел
И погубить, чтоб не сказали «бросил».

Хорошей миной при игре плохой
Уже не потревожу напоследок
Твой мученический, но все ж покой
В кругу подруг унылых и соседок.

Она была от века не прямая
(«О, если б я прямей…») моя стезя.
Я долго жил, свою судьбу ломая,
Что делать можно было, но нельзя.

И все ж спасибо всем за все, что было…
В погибельную втянута игру,
Давно Татьяна обо мне забыла,
Давным-давно не слышен поутру
Откуда-то из центра, с Малой Бронной,
Вибрирующий в трубке телефонной
Вадима воспаленный говорок
В краю, который кроток и жесток,
Где наша благодать закон попрала,
На меч опять перековав орало,
Чтоб миру страшный преподать урок.

Год русской смуты. Муторный и тяжкий.
Затмение души.
С трагическими лицами алкашки,
С тупыми алкаши.
В тени домов скользят как тень от тени,
Предвосхищая светопреставленье,
Потоп Всемирный или же пожар…

А тот, кто кашу заварил – сбежал…

К вулкану Карадагскому спиной,
В последний раз по некрутому склону
Иду сквозь дождь весенний проливной
К последнему Волошинскому лону.
И младший друг и брат идет со мной.

Там, на могиле, новая плита
Послевесенним ливнем залита,
Но и могила на холме не та,
Которая запомнилась когда-то,
Когда из халцедона и агата,
Из привезенных с берега камней
Пришлец бесстрашный выложил на ней
Бесстрашные слова: «Memento mori».

И под холмом все так же плещет море,
Свидетель прошлых и грядущих дней.

Дыханья моего осталось мало,
Дождем прибило пыль, прохладней стало,
И сделалось чуть легче и видней.

В последний раз по склону некрутому
К последнему Волошинскому дому.

От весны,
от бессонных, бездомных ночей
Зацветают пути трын-травой.
И живу на земле я
не твой и ничей,
А ничей, потому что не твой.

Не забывай меня, Москва моя…
Зимой в Нью-Йорке проживаю я,
А летом в Орегоне, где сухие
Дожди, дожди. И океан сухой,
А в Портленде и климат неплохой,
Почти как в средней полосе России.

Оказия случится, поспеши,
Чтобы письмо упало не в могилу.
Пошли негодованье – от души,
А также одобренье – через силу.

Два свидетеля требуются для того,
Чтобы установить или удостоверить,
И расчислить, и вервью суровой измерить
Степень горя пожизненного моего,
И едва ли посильного для человека,
Степень горя, делимого только с одной,
Только с той, что почти (и подумать-то страшно)
полвека
Все делила и делит со мной.

Здесь ее воспевать, понимаю, не место,
Но везде и повсюду она
До могилы единственный друг и невеста,
И возлюбленная и жена.

Быть может жизнь и окаянна, —
Ее не перекантовать.
Сырая стужа океана,
В чужом Содоме – благодать.

Навстречу пересудам, сплетням,
В Манхэттене, на холоду,
Теплом овеянный последним,
По калориферу иду.

Пускай другого рода я
И племени иного, —
Но вы напрасно у меня
Конфисковали слово.

Ах, эта Пятая статья
Народа небольшого , —
Но вы напрасно у меня
Конфисковали слово.

Ведь слово – родина моя
И всех основ основа, —
И вы напрасно у меня
Конфисковали слово.

Конечно, дело не во мне,
Убитом на другой войне,
В огне иных сражений,
А в том, что здесь, увидев свет,
На даче, до недавних лет,
Великий русский жил поэт,
Русскоязычный гений.
И жизнь была его сестрой,
И здесь недавний предок мой
Схоронен был в земле сырой
В палящий, душный, майский зной
Бессолнечновесенний.

Не обо мне, конечно, речь,
А о моем предтече.
Вам долго предстоит беречь
Его божественную речь,
Часть речи, вашей речи.

Он отодвинул далеко
Мишень, – и пули в молоко
От вас уйдут в полете.
Он поднял планку высоко,
Вам будет прыгать нелегко,
И вы ее собьете.

Ты прожил жизнь… Там прожил, где тебя
Всегда любили, ненавидя люто,
И люто ненавидели, любя, —
Так надо было небу. Не кому-то.
Ты избран был не кем-то. Избран им,
Служить ему – и только, – и за это
Был ненавидим всеми и любим
По воле неба и Его Завета.

Все круче возраст забирает,
Блажными мыслями бедней
От года к году забавляет.
Но и на самом склоне дней

И, при таком солидном стаже,
Когда одуматься пора,
Всё для меня игра и даже
То, что и вовсе не игра.

И, даже крадучись по краю,
В невозвращенца, в беглеца
И в эмиграцию играю.
И доиграю до конца.

Восьмой десяток минул… Ну и ну…
Как мог предположить, что дотяну
Через войну кровавую, сквозь гноище
Туда, туда, где ни одно окно еще
Не гасло по ночам, где виден весь
Со смотровой, или почти с двухсотого
Манхэттен – карнавальный разворот его,
Из Ван-Дер-Роэ, Сван и Райта смесь.

Что Эллада, что Египет,
Если к небу вознесен
Желтый параллелепипед,
Ван-Дер-Роэ черный сон.