Нина Щербак - Поэтессы Серебряного века (сборник)

Над добычею?

В душе, как в потухшем кратере,

Проснулась струя огневая, —

Снова молюсь Божьей Матери,

К благости женской взывая:

Накрой, сбереги дитя мое,

Взлелей под спасительной сенью

Самое сладкое, самое

Злое мое мученье!

Лишь о чуде взмолиться успела я,

Совершилось, – а мне не верится!..

Голова твоя, как миндальное деревце,

Всё в цвету, завитое, белое.

Слишком страшно на сердце и сладостно,

– Разве впрямь воскресают мертвые?

Потемнелое озарилось лицо твое

Нестерпимым сиянием радости.

О, как вечер глубок и таинственен!

Слышу, Господи, слышу, чувствую, —

Отвечаешь мне тишиною стоустою:

«Верь, неверная! Верь, – воистину».

Жила я долго, вольность возлюбя,

О Боге думая не больше птицы,

Лишь для полета правя свой полет…

И вспомнил обо мне Господь, – и вот

Душа во мне взметнулась, как зарница,

Всё озарилось. – Я нашла тебя,

Чтоб умереть в тебе и вновь родиться

Для дней иных и для иных высот.

Молчалив и бледен лежит жених,

А невеста к нему ластится…

Запевает вьюга в полях моих,

Запевает тоска на сердце.

«Посмотри, – я еще недомучена,

Недолюблена, недоцелована.

Ах, разлукою сердце научено, —

Сколько слов для тебя уготовано!

Есть слова, что не скажешь и на ухо,

Разве только что прямо уж – в губы…

Милый, дверь затворила я наглухо…

Как с тобою мне страшно и любо!»

И зовет его тихо по имени:

«Обними меня! Ах, обними меня…

Слышишь сердце мое? Ты не слышишь?..

Подыши мне в лицо… Ты не дышишь?!..»

Молчалив и бледен лежит жених,

А невеста к нему ластится…

Запевает вьюга в полях моих,

Запевает тоска на сердце.

Каждый вечер я молю

Бога, чтобы ты мне снилась:

До того я полюбилась,

Что уж больше не люблю.

Каждый день себя вожу

Мимо опустелых комнат, —

Память сонную бужу,

Но она тебя не помнит…

И упрямо, вновь и вновь,

Я твое губами злыми

Тихо повторяю имя,

Чтобы пробудить любовь…

Выставляет месяц рожки острые.

Вечереет на сердце твоем.

На каком-то позабытом острове

Очарованные мы вдвоем.

И плывут, плывут полями синими

Отцветающие облака…

Опахало с перьями павлиньими

Чуть колышет смуглая рука.

К голове моей ты клонишь голову,

Чтоб нам думать думою одной,

И нежней вокруг воркуют голуби,

Колыбеля томный твой покой.

Как воздух прян,

Как месяц бледен!

О, госпожа моя,

Моя Судьба!

Из кельи прямо

На шабаш ведьм

Влечешь, упрямая,

Меня, Судьба.

Хвостатый скачет

Под гул разгула

И мерзким именем

Зовет меня.

Чей голос плачет?

Чья тень мелькнула?

Останови меня,

Спаси меня!

«Приобрела я человека от Господа»,

И первой улыбкой матери

На первого в мире первенца

Улыбнулась Ева.

«Отчего же поникло лицо твое?»

– Как жертва пылает братнина! —

И жарче той жертвы-соперницы

Запылала ревность.

Вот он, первый любовник, и проклят он,

Но разве не Каину сказано:

«Тому, кто убьет тебя, всемеро

Отмстится за это»?

Усладительней лирного рокота

Эта речь. Ее сердце празднует.

Каин, праотец нашего племени

Безумцев – поэтов!

Как пламень в голубом стекле лампады,

В обворожительном плену прохлады,

Преображенной жизнию дыша,

Задумчиво горит твоя душа.

Но знаю, – оттого твой взгляд так светел,

Что был твой путь страстной – огонь и пепел:

Тем строже ночь, чем ярче был закат.

И не о том ли сердцу говорят

Замедленность твоей усталой речи,

И эти оплывающие плечи,

И эта – Боже, как она легка! —

Почти что невесомая рука.

Часы остановились. Движенья больше нет.

Стоит, не разгораясь, за окнами рассвет.

На скатерти холодной неубранный прибор,

Как саван белый, складки свисают на ковер.

И в лампе не мерцает блестящая дуга…

Я слушаю молчанье, как слушают врага.

Ничто не изменилось, ничто не отошло;

Но вдруг отяжелело, само в себе вросло.

Ничто не изменилось, с тех пор как умер звук.

Но точно где-то властно сомкнули тайный круг.

И всё, чем мы за краткость, за легкость дорожим, —

Вдруг сделалось бессмертным, и вечным – и чужим.

Застыло, каменея, как тело мертвеца…

Стремленье – но без воли. Конец – но без конца.

И вечности безглазой беззвучен строй и лад.

Остановилось время. Часы, часы стоят!

Моя душа во власти страха

И горькой жалости земной.

Напрасно я бегу от праха —

Я всюду с ним, и он со мной.

Мне в очи смотрит ночь нагая,

Унылая, как темный день.

Лишь тучи, низко набегая,

Дают ей мертвенную тень.

И ветер, встав на миг единый,

Дождем дохнул – и в миг исчез.

Волокна серой паутины

Плывут и тянутся с небес.

Ползут, как дни земных событий,

Однообразны и мутны.

Но сеть из этих легких нитей

Тяжеле смертной пелены.

И в прахе душном, в дыме пыльном,

К последней гибели спеша,

Напрасно в ужасе бессильном

Оковы жизни рвет душа.

А капли тонкие по крыше

Едва стучат, как в робком сне.

Молю вас, капли, тише, тише…

О, тише плачьте обо мне!

Медный грохот, дымный порох,

Рыжелипкие струи,

Тел ползущих влажный шорох…

Где чужие? где свои?

Нет напрасных ожиданий,

Недостигнутых побед,

Но и сбывшихся мечтаний,

Одолений – тоже нет.

Все едины, всё едино,

Мы ль, они ли… смерть – одна.

И работает машина,

И жует, жует война…

У каждого, кто встретится случайно

Хотя бы раз – и сгинет навсегда,

Своя история, своя живая тайна,

Свои счастливые и скорбные года.

Какой бы ни был он, прошедший мимо,

Его наверно любит кто-нибудь…

И он не брошен: с высоты, незримо,

За ним следят, пока не кончен путь.

Как Бог, хотел бы знать я всё о каждом,

Чужое сердце видеть, как свое,

Водой бессмертья утолить их жажду —

И возвращать иных в небытие.

И мы простим, и Бог простит.