Вадим Андреев - Стихотворения и поэмы в 2-х томах. Т. II

О если б подменить сей белый лист я мог
Листом древесным на одно мгновенье,
Я б выдал то, что на листе наметил Бог
За новое мое стихотворенье.

И в паутине жилок, в ржавчине краев,
В едва заметных желтоватых пятнах
Нашла бы ты следы таинственные слов,
Потерянных и ныне непонятных.

Продолговатый лист растущей кукурузы
Воронкой свит не для красы,
А для того, чтобы заботливая муза
В него роняла капельки росы.

И в зной, когда шуршат под ветром желтым стебли,
Не может раскаленный шквал,
Как он ни рвет листы, как он их ни колеблет,
Разбить предусмотрительный бокал.

Сквозь каплю той росы лучи до дна проходят,
Но каждый луч преображен,
И он уж не мертвит, а в корни жизнь приводит,
Животворящим делается он.

Растенье смотрит в мир сквозь выпуклую воду
И, поглощая влажный свет,
Благословляет зной и знойную природу,
До смерти веря в то, что смерти нет.

Вся жизнь червя — листва, травинки, мох да плесень,
Вся жизнь червя пройдет меж сучьев и коряг,
Но в некий срок на ветке он повесит
Свой легкий шелковистый саркофаг

И в нем умрет, и человек из тонких нитей,
Из кокона полупрозрачного соткет
Тот шелк, что для значительных событий
Купец на верхней полке бережет.

И ты, когда по гулким, по церковным плитам
Войдешь в другую жизнь, по-новому любя,
Почувствуй, — в подвенечном платье скрыта
Душа того, кто умер для тебя.

Сорока с белой грудью на суку,
Шуршит-звенит трепещущий осинник,
И ветерок кладет листок к листку,
К полтиннику серебряный полтинник.

Дрожит на длинной шейке лист сквозной,
И вот другой, и все одной чеканки,
И вдруг ромашкой, мятой и травой
Пахнёт — ну, словно из аптечной склянки.

Сорока, накормив птенцов в дупле
И вытянувши хвост, как фалды фрака,
Слетит, треща, в кусты, пчела к земле
Нагнет пылающую чашу мака,

И будет жизнь лесная течь и течь,
Неистребимо — месяцы и годы…
О, если б человеческая речь
Была бы лишь частицею природы!

Такая з а холодь в изложине глубокой —
Как будто под воду нырнул. Снежок
Лежит распластанной медузой. Синеокий
Из-под валежника глядит цветок.

Он изумленным, широко раскрытым глазом
Впервые в жизни видит муравья,
Кусок коры на серебристой ветке вяза,
Впервые слышит говорок ручья.

И жизни-то ему одна неделя.
Но время что? Цветок за час один
Узнает больше, чем идущий по панели,
За десять лет, очкастый гражданин.

Гуляя и забывшись, иногда
Заглянешь с берега на дно речное
И видишь — очень плоская вода
Взяла в себя твое лицо земное.

Окружена сияньем голова,
Но нет ни глаз, ни рта — лишь бархат тины,
Да длинная подводная трава,
Да рыжий лист, сорвавшийся с осины…

И там, в тебе, а не на дне реки,
— Как глубина тебя заворожила! —
Колючий ерш, расправив плавники,
Едва скользит, принюхиваясь к илу.

Такая теплынь, что весною оно и неловко, —
Никто не привык еще к жидкому солнцу лучей:
Нужна для жары многоопытность лета, сноровка,
Уменье не тратить веселую влагу ночей.

Сумасшедший листок, он сегодня едва из пеленок,
А солнцу уже подставляет пушистый живот,
С трудом расправляет некрепкие ребра спросонок,
Как желтый цыпленок, — с пискливым восторгом живет,

Собой до того упоен, до того он красивый,
Такого второго нигде никому не найти,
Что смотришь невольно и думаешь — ты ли счастливей,
Листок ли? и как это счастье любимой снести?

Чуть срезан накось я блоновый черенок.
Казалось бы, и жизни нет в обрубке.
Будь меньше он — его бы муравей сволок,
тоб снизу подпереть свой город хрупкий.
А черенок меж тем тихонько под землей
Уже пускает розовые корни,
Питается азотом, любит перегной,
Стараясь утвердиться попросторней,
Он пьет… Нет, я пишу не руководство для
И без меня ученых садоводов,
А потому что мне моя жена-земля
Дана для счастья матерью-природой,
И потому еще, что в сорок девять лет
Далекий путь становится коротким
И точно через лупу на любой предмет
Смотрю — и близок мир, простой и четкий…

Не уступая осени ни шагу,
Пролив над перепуганной землей
В тяжелых грозах огненную влагу,
Как на цепи влача июльский зной
Пришел сентябрь. К покосу зеленела
Трава, и на встревоженных полях
Расправила слежавшееся тело
Разбуженная ливнями земля.
На южных склонах яблони и груши
Доверчиво раскрыли лепестки,
И всех растений маленькие души
Цвели грядущим вьюгам вопреки.

И вот, когда подул скрипучий ветер
И крепкий иней выпал поутру,
Деревья, как испуганные дети,
Столпились на лугах и на юру,
И с розоватым облаком цветенья
Сливался снег на ветках миндаля,
И, точно лебедь, в смертном оперенье
Чуть трепетала крыльями земля.

1

Скелет реки, камней продолговатых ребра,
В щел и — намытый паводком песок.
Жарою опаленный навзничь лег
И спит в беспамятстве пустыни мир недобрый.
Чем злое солнце пополудни горячей,
Тем больше кровь холоднокровных рада, —
Мир скалапендр и всевозможных гадов,
Пятнистых ящериц, тарантулов и змей.

2

Струятся в рыжем мареве барханы,
Который век торчат засохшие кусты.
Никак не могут их угрюмой наготы
Прикрыть песком свистящие бураны.
Из норки выглянул тушканчик. Саранча
Взлетела облаком и с полоским треском
Распалась и исчезла в синем блеске
Почти что перпендикулярного луча.

3

Змея на огненной гранитной сковородке
Во сне кольцом свернула позвонки,
Как будто крестиком и от руки
Узор ее на тусклой коже вышит четкий.
Вдоль по руслу скользит сухая тень орла,
Но, жаркий сон змеи оберегая,
Торчит гремучего хвоста тугая,
Звенящая громоотводная стрела.